Анатолий Гладилин - Улица генералов: Попытка мемуаров

Все было хорошо у Шима, включая фамильный семейный сервиз. Хорошо, но скучно. Шим и Казаков по природе были молчуны, из них лишнего слова не выдавишь, Лена тоже выжидала, слегка поигрывая глазками. Я старался, как мог веселить публику, однако это тоже было не мое амплуа и быстро надоедало. А тут, благодаря придуманной игре со справочником, вечер прошел прекрасно, все были довольны, и я на радостях (плюс размягченный хорошей закуской и водочкой) вслух предложил Казакову: «Юра, давай возьмем с собой к Эренбургу Эдика». Казаков кивнул головой в знак согласия, Лена бросила на меня благодарный взгляд, Эдик смущенно залепетал — мол, его не приглашали, но я сказал, что Эренбург приглашал Казакова, Аксенова и меня и еще кого-нибудь по нашему усмотрению, так что все будет в порядке. Провожаемые радушными хозяевами, мы с Юрой спустились вниз, но когда остались одни, улыбка сползла с лица Казакова и он холодно меня спросил: «При чем тут Шим?»

Здесь требуется объяснение о негласной табели о рангах, установившейся в писательском мире. Конечно, существовала официальная табель, которая начиналась, разумеется, с М.Шолохова, потом шел секретариат Союза писателей СССР, потом редакторы главных журналов (по меткому выражению жены Вадима Кожевникова, советского классика и редактора «Знамени», «писатель без должности — это не писатель»), далее Герои Соцтруда и под конец, для проформы, несколько действительно хороших литераторов из старшего поколения. Для нас, пришедших в литературу совсем недавно, это был глупый официоз, и говорить о нем всерьез, а тем более стремиться туда попасть, нам было бы стыдно. Нас, которых впоследствии назвали шестидесятниками, поначалу было немного, и мы в свой круг принимали далеко не каждого. Рождественский, Евтушенко, Казаков, Ахмадулина, Толя Кузнецов — мы знали друг друга еще по Литинституту, прошли суровую школу семинаров, где разве что не было мордобоя, поэтому никакие критические разносы в советской прессе нас уже не пугали. Более того, статья в газете, где тебя обвиняли в идеологических ошибках, как бы подымала на ступеньку выше или, скажем по-другому, вешала на грудь орденскую ленточку. В этот круг стремительно ворвался Андрей Вознесенский, а потом и Булат Окуджава.

Аксенов, опубликовав свою первую повесть «Коллеги» в журнале «Юность», стал очень популярен. В газетах ему пели хвалебные оды. Мы с Толей Кузнецовым пригласили Аксенова на откровенный разговор, нашли пустой кабинет в редакции «Юности», заперлись и прочли ему строгую лекцию на тему — дескать, если тебя так сильно хвалят, значит, ты что-то не то написал. Вася насупился и молчал. Мог бы обидеться. Но не обиделся. А потом, через год, летом 61-го, вышел «Звездный билет». Тут уже все поняли, кто пришел в литературу. Я думаю, нас еще какое-то звериное чутье на талант объединяло. Поэтому Жора Владимов и Володя Войнович были зачислены в «свои» с первых же публикаций в «Новом мире», а вот Юлик Семенов, который был тоже весьма популярен, публиковал книгу за книгой, с которым все пили водку и как бы дружили, так никогда в наш круг и не вошел.

Конечно, среди нас были и свои разборки (помнится, Евтушенко и Вознесенский постоянно втихаря выясняли между собой отношения: кто про кого что и когда сказал). Однако главенствовал дух товарищества, и друг другу мы не скупились говорить хорошие слова: «старичок, ты написал прекрасный рассказ», «старик, твои последние стихи гениальны» и т. д. Наверно, это не соответствовало истине, но говорилось искренне. Мы действительно гордились друг другом.

Эдик Шим в наш круг не входил. Хороший парень, опубликовал сборник рассказов, зарабатывал неплохо на радио разными детскими пьесами, опять же — гостеприимный дом и красивая жена и прочее, и прочее. И все же Казаков был прав: кто он такой, Эдик Шим, чтобы везти его к Эренбургу? Я, по мнению Казакова, проявил непростительную мягкотелость. И хотя Юра знал, что именно я через секретаря Эренбурга, организовал нашу поездку, он приготовился объявить мне «выговор с вынесением». Но у меня был припасен козырь.

— Юра, а ты не подумал, как мы будем добираться на дачу к Илье Григорьевичу? Черт его знает, где этот Новый Иерусалим и как туда ехать! А у Эдика машина с шофером. И мы как раз все в ней помещаемся.

— Ну-ну, — сказал Казаков, — пожалуй… Между прочим, Шим замечательно готовит маринованные грибы.

Время, как обычно, расставляет свои акценты, и через призму времени сейчас все кажется несколько иным. Например, ныне в приличной компании считается плохим тоном говорить о Евтушенко. Я сам с ним тридцать лет как не разговариваю. Однако поверьте мне, в нашей молодости Евгений Александрович был, может, не самым талантливым, но самой яркой фигурой в литературе. С Аксеновым мы ни разу в жизни не дискутировали на тему: кто из нас лучше пишет. Юра Казаков работал в жанре традиционной русской прозы, так что не было оснований для сравнений. Но мы, трое прозаиков, считавшие себя первыми, тем не менее знали, что в Ленинграде есть Борис Вахтин, не напечатавший ни строчки, но написавший потрясающую повесть «Летчик Тютчев и другие». Вообще в литературе довольно часто все происходит не по логике. Борис Вахтин (кстати, сын Веры Пановой) как писатель не состоялся, и это дико жаль, зато возник Андрей Битов, без которого теперь невозможно представить шестидесятые годы, но которого в шестидесятые годы еще не было и который явно прилежно учился на прозе Бориса Вахтина. В список шестидесятников, кроме Битова, по праву включили Искандера, Максимова, Балтера (я говорю только о прозе), но почему-то забыли такого хорошего писателя, как Анатолий Приставкин. По поводу Приставкина Владимов сказал: «Ему надо было написать „Ночевала тучка золотая“, чтоб перейти в другую весовую категорию».

О превратностях литературных судеб можно говорить до бесконечности, но так мы никогда не сдвинемся с места и никогда не доедем до Эренбурга. А между тем шофер Эдика Шима остановил «Победу» в арбатском переулке, чтоб заправиться бензином, мы вышли из машины, чтобы покурить, и поэт Валентин Берестов, прогуливавший свою собаку, увидев нас, застыл и воскликнул: «Какая проза!»

Итак, приехали в дачный поселок Новый Иерусалим. Фиг бы мы сами нашли дачу Эренбурга — Эдиков шофер нашел. Эренбург встретил нас на крыльце и провел в большую комнату, явно служившую столовой. В ней мы и проведи весь день, до вечера. Присутствовала жена Ильи Григорьевича, потом появилась какая-то женщина, которая молча сервировала стол: сухое вино и салат из крабов. Откровенно говоря, мы привыкли к другому застолью. Позже я понял, что Эренбург приучал нас к западному образу жизни. Когда я оказался во Франции, то сам убедился: местные аборигены обычно выставляют на стол сухое вино (а другого во Франции не бывает) и какое-нибудь одно блюдо. Всё. Точка. И это не признак хозяйского скупердяйства, а наоборот, утонченный, почти аристократический прием.