Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский
* * *
После моей реабилитации я часто бывала у Бориса Леонидовича. Для него тот, кто сидел в лагере, являлся желанным гостем. Как-то я пришла, а у него были журналисты. Зинаида Николаевна обратилась ко мне с просьбой: «Вера, вы будете мне переводить, мало ли что он скажет». Борис Леонидович же хорошо говорил на немецком, и она не могла понимать беседу. Помню, корреспонденты спрашивают его: «Вы читаете газеты?». Пастернак отвечает: «Нет, это моя жена читает».
И он был искренен, а не потому что чего-то боялся. Он действительно не читал газет. Я даже не могу представить Бориса Леонидовича с газетой.
Он жил своим миром, хотя, конечно, понимал, что происходит в стране. Зинаида Николаевна тут же меня спрашивает, что он сказал. Я перевела. «Правильно, все точно, – кивнула она. – Он не читает, а я все читаю про нашу жизнь. Так, что еще он сказал?»
На словах она любила советскую власть, говорила, что Сталина надо уважать. Хотя в душе, наверное, все это терпеть не могла.
В тот же вечер к Пастернакам пришла Людмила Ильинична, вдова писателя Алексея Толстого. Известнейшая в Москве стукачка. Зина была в ужасе – как с ней поступить, тут же иностранные журналисты находятся. А Борис Леонидович спокойно сказал: «Не бойтесь, Зиночка, приглашайте ее» и громко, на весь стол, произнес: «Людмила Ильинична – нам друг, и ничего дурного она нам не сделает».
Хотя никаким она другом не была и пришла, чтобы разведать, что за машины стоят возле дачи Пастернака.
* * *
В Зинаиде Николаевне мне нравилась ее прямота. Она, например, отчаянно ругалась со своей невесткой Галей, которая была женой Стасика, ее сына от Нейгауза. Галина была такой советской мещанкой. Когда они только поженились, она первым делом вычеркнула из записной книжки Стасика все женские имена. А когда заболел Борис Леонидович, невестка, которая ненавидела Зинаиду (и это было взаимно), признала: «Вера, я удивилась, когда он заболел – это был рак, который требовал сложный уход, в том числе и гигиенический, она сказала, что все будет делать сама. Я не могла себе представить, что она будет так ухаживать. Зинаида Николаевна никого не подпускала к мужу, все делала сама – готовила, убирала, стирала». И даже предложила, имея в виду Ивинскую: «Если ты хочешь, чтобы к тебе приходили из деревни, я уеду на нашу московскую квартиру».
На что Борис Леонидович ответил: «Не нужно, теперь это совсем лишнее».
Он понял, что основа основ – это семья.
А все остальное – страсть, которая перед смертельной болезнью была ему чужда.
Только на похороны Ивинская пришла. Но они не стояли с Зинаидой Николаевной вдвоем у гроба, что вы… Ивинская сидела на крыльце.
Наверное, она переживала, я не стану залезать в ее душу. Но это была такая демонстрация: вот я горюю, сижу в черном, а меня не пускают в дом. Зинаида Николаевна на нее никак не реагировала. Похороны Пастернака официально не были запрещены. Рихтер играл Шопена, Бетховена. А Галич написал: «Тебя хоронили, и играли лабухи». Хотя играли Рихтер и Юдина.
Светик сидел за фортепиано у окна, а в него все время лезли какие-то морды. Но он не обращал внимания на них.
Я с Борисом Леонидовичем смогла проститься накануне. Очень благодарна Зинаиде Николаевне за ее звонок: «Вера, если хотите, приезжайте. С 9 утра до трех дня мы пускаем всех, а с трех до пяти часов устраиваем в панихиде перерыв. Вы можете приехать в эти два часа».
Я имела возможность остаться наедине с Борисом Леонидовичем, когда он был в гробу. Не забыть прекрасное, красивое, благородное лицо вдохновенного человека – певца и воина. Резкие черты сгладились, а вдохновение осталось. Это редкое явление.
Я провела наедине с Пастернаком с полчаса. Его глаза были закрыты, но казалось, что он все равно смотрит на нас и вроде как благословляет. Было светлое впечатление. На его лице лежала печать божьего вдохновения.
Я говорила ему: «Борис Леонидович, вы ушли. Но какое счастье вы дали многим людям – своей добротой, отношением ко всему. Спасибо вам большое».
Гроб стоял в доме.
Там было два хода – черный и через парадное крыльцо. Вы входили в небольшую комнату, проходили в большую столовую, где у окна стоял гроб, и, простившись, через кухню выходили на улицу. Гроб несли на руках до самой могилы. Народу было море. Хотя многие братья-писатели побоялись прийти.
Очень демонстративно ходил Паустовский. Из деревни пришли бабки, которые голосили по-народному. И искренно переживали его уход.
Я приехала с отчимом Юры Нагибина. У Юрки сердечный приступ случился, когда он узнал о смерти Пастернака. Он трепетно любил Бориса Леонидовича.
Но не был на похоронах, так как лежал дома.
А муж его матери, Яков Семенович Рокачев, взял машину, и мы поехали, я была с племянником Сережкой.
Машины останавливались на улице в полукилометре от дома. Чтобы не привлекать внимания. И к дому уже шли пешком, были толпы народа. Гроб был дубовый. Не красный, боже упаси. Цветов было столько…
Ахматова написала:
И все цветы, что только есть на свете,
Навстречу этой смерти расцвели.
Но сразу стало тихо на планете,
Носящей имя скромное… Земли.
Я никогда не забуду: когда открытый гроб подняли перед могилой, вышло солнце. Помню лицо Бориса Леонидовича. Удивительное, прекрасное лицо, все черты которого очень смягчились.
Говорили, что в нем было что-то от коня. А мне показалось, что скорее от индейца, от какого-то воина. Он лежал с такой спокойной улыбкой, загорелый, с выражением покоя от того, что ушел наконец на вечный отдых, ушел, оставив эту действительно горестную землю.
И его окружали сирень, жасмин, васильки, лилии…
* * *
Вскоре после рассказа Веры Ивановны о Пастернаке мне в руки попался удивительный сборник со всевозможными документами, касающимися деятельности ЦК КПСС – тогдашнего верховного правителя страны.
Среди прочего была там и информация о похоронах Бориса Пастернака. Язык этого документа, его стиль и формулировки, как мне представляется, являются весьма красочной иллюстрацией той
