Марк Твен - Автобиография

Весь Бостон содрогался несколько дней. Все увеселения, все торжества прекратились, даже похороны проходили без вдохновения. Никогда прежде Бостон не переживал столь ужасного времени. Даже Бостонская бойня[93] не произвела подобного эффекта, даже происшествие с Энтони Бернсом[94] и никакое праздничное мероприятие в бостонской истории. Но я рад, что та леди упомянула мою тогдашнюю речь, о которой, полагаю, я никогда бы не вспомнил сам, ибо сейчас я собираюсь провести ее проверочное испытание и выяснить, был ли виноват Бостон или я сам в то тяжелое время погребения мистера Бишопа. Следующим летом я спущусь с Нью-Гемпширских гор с этим старинным, переписанным на машинке текстом, предстану перед многочисленными интеллектуалами Бостона – «Клубом XX век» – и, не поясняя, что это такое, выложу эти старинные факты перед непредвзятым жюри, прочтя им эту самую речь, и посмотрю, каков будет результат. Если они не засмеются и не восхитятся, я прямо там же совершу самоубийство. По мне, то место не хуже любого другого, и время тоже вполне подойдет.

12 января 1906 года

Разговор о семидесятилетнем юбилее мистера Уиттьера напомнил мне о моем собственном семидесятилетии – оно наступило 30 ноября, но полковник Харви не мог праздновать его в тот день, потому что эта дата уже была зарезервирована президентом для празднования Дня благодарения, торжества, которое зародилось в Новой Англии два или три века назад, когда тогдашние люди осознали, что им действительно есть за что быть благодарными – ежегодно, не чаще, – коль скоро в течение предыдущих двенадцати месяцев они преуспели в истреблении своих соседей индейцев, вместо того чтобы самим оказаться истребленными. День благодарения стал привычкой по той причине, что с течением времени и наслоением лет пришло осознание, что уничтожение перестало быть взаимным и происходит только со стороны белого человека, стало быть, со стороны Бога, а значит, надлежит благодарить Бога, продолжая ежегодные восхваления. Первоначальная причина возникновения Дня благодарения давным-давно перестала существовать – индейцы давным-давно благополучно и полностью истреблены, и счет закрыт Небесами с получением надлежащих благодарностей. Но по старой привычке День благодарения остался с нами, и президент Соединенных Штатов, а также губернаторы тех нескольких штатов и территорий, поставили себе задачей каждый год в ноябре рекламировать что-то, за что следует быть благодарным, а затем облекать эти благодарности в несколько звонких и почтительных фраз, в форме воззвания, которое зачитывается со всех трибун в этой стране, национальная совесть одним взмахом протирается дочиста, и грех возобновляется на прежнем месте.

На беду, мой день рождения пришелся на День благодарения, и это стало огромным неудобством для полковника Харви, который сделал большие приготовления к предстоящему банкету в мою честь, чтобы отпраздновать факт, знаменующий мой семидесятый побег от виселицы, согласно его представлениям. Факт, к которому он отнесся с благосклонностью и над которым размышляет с удовольствием, потому что он мой издатель и коммерчески заинтересованное лицо. Он отправился в Вашингтон, чтобы попытаться уговорить президента выбрать другой день для национального благодарения, и я снабдил его для этого аргументами, которые счел бесспорными и убедительными, аргументами, которые должны склонить президента отложить празднование Дня благодарения на целый год. Отложить на том основании, что за предыдущие двенадцать месяцев не произошло ничего особенного, за исключением нескольких грязных и непростительных войн и обычных, ежегодно учиняемых бельгийским королем Леопольдом массовых убийств и грабежей в Конго, наряду с разоблачениями в сфере страхования в Нью-Йорке. Что, по-видимому, с непреложностью свидетельствует: если и остался честный человек в Соединенных Штатах, то всего один, и мы хотим отметить его семидесятилетие. Но полковник вернулся несолоно хлебавши и перенес празднование моего дня рождения на 5 декабря.

На праздновании этого семидесятилетия я провел время вдвое лучше, чем двадцать восемь лет назад на праздновании семидесятилетия мистера Уиттьера. В речи, которую я произнес, содержалось много фактов. Я надеялся, что все на девяносто пять процентов скинут со счетов эти факты, и, вероятно, именно так и произошло. Это меня не тревожит, я привык к тому, что мои заявления в расчет не принимаются. Начало этому положила моя мать еще до того, как мне исполнилось семь лет. Тем не менее на протяжении моей жизни излагаемые мною факты имели в своей основе правду, и, таким образом, они не были вовсе бесполезны. Всякий человек, который знает меня, знает, как сделать надлежащую поправку к моим высказываниям, и, стало быть, знает, как добраться до зерна истины любого излагаемого мною факта и извлечь его из пустой породы. Моя мать владела этим искусством. Когда мне было лет семь, или восемь, или двенадцать – не помню точно, – один наш сосед спросил ее: «Вы когда-нибудь верите чему-нибудь из того, что говорит этот мальчик?» Моя мать ответила: «Он неиссякаемый источник правды, но невозможно принести целый источник в одном ведре. – И прибавила: – Я знаю, как извлечь его среднеарифметическое, поэтому он никогда не вводит меня в заблуждение. Я отношу тридцать процентов из того, что он говорит, на приукрашивание, а оставшееся – это совершенная и бесценная правда, без единого изъяна».

А теперь, как бы сделать скачок на сорок лет назад, не теряя нити повествования: это самое слово «приукрашивание» было употреблено снова в моем присутствии и в отношении меня, когда мне было пятьдесят лет, как-то вечером, в доме преподобного Фрэнка Гудвина, в Хартфорде, на собрании Понедельничного вечернего клуба. Понедельничный вечерний клуб существует до сих пор. Он был основан лет сорок пять назад гигантом теологии преподобным доктором Буснеллом и несколькими его товарищами, людьми высокоинтеллектуального калибра и в той или иной степени известными в местном или общенациональном масштабе. Я удостоился быть принятым в его члены осенью 1871 года, и был с тех пор активным его участником вплоть до отъезда из Хартфорда летом 1891 года. Членство было ограниченным в те дни восемнадцатью персонами – может, двадцатью. Собрания проводились в частных домах членов каждые две недели, начиная примерно с 1 октября и на протяжении всего холодного сезона, до 1 мая. Обычно присутствовали с дюжину членов – иногда их число доходило до пятнадцати. Заслушивалось эссе, которое затем обсуждалось. На протяжении сезона эссеисты выступали один за другим в алфавитном порядке. Каждый из нас мог сам выбрать тему и развивать ее в течение двадцати минут, по рукописи либо устно, в соответствии со своими предпочтениями. Затем следовала дискуссия, и каждому присутствующему предоставлялось десять минут, чтобы изложить свои взгляды. Жены членов клуба тоже всегда присутствовали. Это была их привилегия. Также их привилегией являлось вести себя тихо, им не позволялось проливать свет на дискуссию. После обсуждения следовал ужин, беседа и сигары. Ужин начинался ровно в десять, и в полночь общество распадалось и расходилось. По крайней мере так было, за исключением одного случая. В недавней речи на своем дне рождения я отметил тот факт, что всегда покупал дешевые сигары, и это правда. Я никогда не покупал дорогих, и всякий раз, собираясь на званый обед в дом богатого человека, я скрываю при себе дешевые сигары в качестве защиты против его, дорогостоящих. В моем доме довольно дорогостоящих гаванских сигар, чтобы открыть приличный магазин, но сам я не покупал ни одной – сомневаюсь даже, что закурил хоть одну из них. Все это рождественские подарки от состоятельных и несведущих знакомых, уходящие далеко назад, в глубину лет. Среди прочих я обнаружил на днях две пригоршни сигар марки «Дж. Пирпонт Морган», подаренных мне три года назад его особым почитателем, покойным Уильямом Э. Доджем. Это было однажды вечером, когда я присутствовал в доме мистера Доджа на званом обеде. Мистер Додж не курил и потому предполагал, что это суперпревосходные сигары, потому что они были изготовлены для мистера Моргана в Гаване из специального табака и стоили 1,66 доллара штука. Теперь всякий раз, покупая сигару стоимостью шесть центов, я испытываю в отношении ее подозрительность. Когда она стоит четыре с четвертью или пять центов, я курю ее с доверием. Я отнес эти роскошные сигары домой, после того как выкурил одну из них в доме у мистера Доджа, дабы показать, что не испытываю к ним враждебности, и здесь они с тех пор и лежат. Они не способны меня увлечь. Я жду, когда зайдет кто-нибудь, чей недостаток образования подвигнет его их курить и получать от них удовольствие.