Исповедь - Валентин Васильевич Чикин
Вот откуда начинается ариаднина нить Марксова поиска великих человеческих истин и справедливого человеческого мира. Его сомнение — всегда открытие, его критика — всегда созидание. Он будто специально позаботился о том, чтобы как можно легче, даже внешне, прослеживалась эта нить в каждой из вершин его творчества.
Критика, критика, критика! — провозглашают титульные листы его книг. В самом деле, припомним: одна из первых принципиальных работ двадцатипятилетнего Маркса названа «К критике гегелевской философии права». «Святое семейство», первое совместное произведение двух воинствующих материалистов, остроумно представляется как «Критика критической критики против Бруно Бауэра и компании» — в этом изысканном интеллектуальном бичевании читатель находит подлинное пиршество ума, образ «критики» претерпевает здесь такие метаморфозы, что этому мог бы позавидовать сам Овидий. Далее, «Немецкая идеология» — труд, разрабатывающий принципы исторического материализма, обозначен как «Критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Б. Бауэра и Штирнера и немецкого социализма в лице его различных пророков». Знаменитый пролог к «Капиталу» назван «К критике политической экономии», да и сам «Капитал» имеет свое второе имя — «Критика политической экономии»…
Весь дух марксистской критики обусловливает конструктивный пересмотр существующих социальных концепций, анализ и синтез того, что создано всем предшествующим развитием человеческой мысли. Не случайно В. И. Ленин обращает внимание молодых строителей коммунизма на то, что Маркс все критически переработал, «ни одного пункта не оставил без внимания». Да. Маркс не приступает к пересмотру ни одного пункта, ни одной проблемы, прежде чем они не будут им самим «глубоко прочувствованы и пережиты». Лафарг подчеркивает, что научная совесть гениального мыслителя была исключительно строга.
Прежде всего он вменяет себе в непременную обязанность самое основательное, доскональное, исчерпывающее исследование предмета, который ему предстоит препарировать в своей творческой лаборатории. Вспомним еще раз тома-конспекты, рабочие тетради Маркса, которые лучше всего характеризуют его оснащенность; к ним он постоянно обращается как к надежному подспорью. В ту зиму, когда родилась Элеонора, он перечитывает собственные тетради по политической экономии — «если не с целью обработки материала, то, во всяком случае, с целью овладеть им и иметь в готовом для обработки виде», — не соразмерив режима, дочитывается до «сильного воспаления глаз». Именно детальность исследования проблем на многие годы задержала появление второго тома «Капитала» — «у него, как всегда, — говорит Энгельс, — должны были быть собраны полностью все материалы вплоть до последнего дня». Оставив тысячестраничную рукопись второго тома, Маркс оставил также и горы переработанной им литературы — «по одной только русской статистике более двух кубических метров книг».
В своем нравственном кодексе ученого Маркс особенно выделяет научную добросовестность… «Мне свойственна еще та особенность, — признается он, — что если я вижу что-нибудь уже написанное мной месяц спустя, то оно меня уже не удовлетворяет, и я снова все полностью перерабатываю».
У кресла Маркса.
«Маркс умер сегодня». Телеграмма Ф. Энгельса Ф. А. Зорге.
«И имя его и дело переживут века!» Ф. Энгельс.
Помнит ли читатель психологический этюд Бальзака «Неведомый шедевр»? Так вот, авторитетные свидетели уверяют: нечто подобное бальзаковскому герою — гениальному художнику — пришлось пережить отчасти и самому Марксу: он никогда не мог удовлетвориться сделанным. «Неутолимая жажда знания заставляла его быстро набрасываться на самые трудные проблемы, а неумолимая самокритика мешала ему столь же быстро преодолевать их».
Готовится к печати, скажем, рукопись «К критике политической экономии» — и вдруг свежий номер журнала «Экономист» сообщает о выходе в свет книги «Очерков истории средств обращения» Макларена, Маркс откладывает перо: «Я должен, разумеется, прочесть ее прежде, чем закончу мое изложение… Моя теоретическая совесть не позволяет мне писать дальше, не познакомившись с ней». Или, скажем, завершена глава о земельной ренте. Но появляется новая агрономическая химия в Германии, огромный материал собран французами, любопытные данные поступили из Японии, появилось много нового, «вполне, впрочем, подтверждающего мою теорию», но — «Подвергай все сомнению!» И глава превращается в целый том.
Даже Энгельс, очень тонко чувствовавший и понимавший процесс Марксова творчества, искренне восторгавшийся тем, с какой «несравненной добросовестностью, с какой строгой самокритикой он стремился разработать до полного совершенства свои великие экономические открытия, прежде чем опубликовать их», — даже Энгельс подчас проявлял нетерпение, наблюдая, как его друг погружается в беспредельную самокритику.
Да, в своей беспощадной критике революционная наука не страшится собственных выводов, самая горькая правда ей слаще всякого успокоительного самообмана; из тупика любых трудностей она ищет выход в объективных, честных решениях. Для Маркса это естественная норма, незыблемое правило. И если остается хоть какая-то неуверенность, из Лондона в Манчестер, к Энгельсу, отправляется письмо с приглашением: «Не можешь ли приехать сюда на несколько дней? Своей критикой я ниспроверг так много старого, что мне хотелось бы предварительно посоветоваться с тобой относительно некоторых пунктов…»
Маркс всегда реально, но очень скромно оценивает свой вклад в развитие научной мысли. Даже после пятнадцатилетних изысканий в области политической экономии, после создания гениального пролога к «Капиталу», он считает, что политическую экономию как науку еще «предстоит создать», а успех его новой книги вполне удовлетворит уж тем, что «привлечет в эту область исследования какое-то число лучших умов». Если же он замечает, что его творческие заслуги по недомыслию или с умыслом преувеличены, он непременно оговорит при первой же возможности — мне, мол, не принадлежит честь такого-то открытия…
И в то же время Маркс всегда чувствует — его мысль богаче его произведений, мощный потенциал интеллекта подвигает к новым творческим вершинам — кажется, лучшее еще не создано. Постоянно возникают новые идеи для обширных исследований, зреют захватывающие планы, соблазнительные литературные замыслы, но на все не хватает сил. «Сто лет надо было ему прожить, — восклицает Лафарг, — чтобы привести в исполнение свои литературные планы — одарить мир частью тех сокровищ, которые хранились в его голове!» Он не прожил и шестидесяти пяти.
Принимаясь за разработку новой теории, основоположники
