Петру Гроза - Феодосий Константинович Видрашку
Печальные тени ясно дают понять, что за стенами этих комнат, в этих кабинетах, в глубинах темных коридоров, освещенных мистическим светом небольших электроламп, идут полным ходом операции по расследованию, идут всю ночь без остановки.
Мрачная фабрика, полная тайн, и работает она на полном ходу, переламывая тела, переламывая своими пропитанными кровью и потом зубчатыми колесами души и судьбы — материал, поставляемый в изобилии драматическим временем войны, голодом и кризисом, когда лишь очень немногие могут себе позволить роскошь быть сторонними наблюдателями.
Это проклятое здание является центром, двигателем мощного аппарата принуждения и контроля, направленного против бьющегося в судорогах, страдающего народа, желание которого — идти иным путем, чем тот, по которому волокут его руководители, мнящие себя сверхчеловеками.
Сверхчеловеки!..
На самом же деле они даже не люди. Они перестали быть людьми.
Из этих раздумий меня выводит голос. Широкоплечий черноусый здоровяк смотрит в упор, густые брови соединились в одну линию. Запоминаю его имя — Тэнэсеску. Имена людей, с которыми сталкиваешься в таких обстоятельствах, небесполезно запоминать. Приводит меня в кабинет следователя. За письменным столом сидит коренастый инспектор, кажется, он небольшого роста, гладко выбритое круглое лицо ничего не выражает. Подпирая ладонями складки подбородка, следователь делает вид, что полностью погружен в содержание толстенного «дела» и не заметил вошедших.
Не нужно много фантазии, чтобы догадаться — мне позволяется видеть свой досар, свое разбухшее «дело», составленное в глубокой тайне за долгие годы моей политической борьбы. Оно собрано с восточной хитростью и скрупулезностью всеми способами секретной политической слежки, начиная от домашних шпиков и кончая платными провокаторами всех категорий.
Я наслышан об этом таинственном «деле». Был не раз предупрежден, что когда-нибудь оно взорвется. Взорвется, а его осколки искромсают меня, согрешившего «подкапыванием под основы государства».
В эту же ночь узнаю имя первого моего следователя, этого погруженного в содержание «дела» инспектора. Зовут его Тэфлару. Рядом с ним сидит, упираясь в стол одним локтем, кадровый офицер — предполагаю, что это военный прокурор. Он тоже невысокого роста, такой же сурово сосредоточенный, как и его сосед. Когда я зашел, он занял типичную позу провинциального полицейского — расставил ноги, подбоченился. В эту же ночь узнаю, что он адвокат из района Каракал, призванный служить этой военной юстиции или полиции — как хочешь, так ее и назови. Молчит, курит, а другой все изучает страничку за страничкой мое «дело».
Это пауза, которую они устроили перед началом атаки. Хорошо рассчитанная пауза хищников, когда им попадается необычная, нерядовая добыча. Я все стою со своей перекинутой через руку проковицей. После довольно продолжительного времени неожиданно раздается голос Тэфлару. Он резко поднимает голову и твердо спрашивает:
— Господин адвокат Гроза?
Смотрю прямо в его глаза. Человек этот ведь прекрасно знает, что я Гроза, и не кто иной. Ведь ему известно, кого введут, а мое «дело» лежит перед ним. Он не может не помнить, что всего несколько дней назад собственной рукой подписал ордер на мой арест и направил его в Деву.
По тону вопроса понимаю — ко мне будут относиться «сверху вниз». Дают понять с самого начала: я должен оставить предположение, что ко мне будут относиться как к человеку, который когда-то был «кем-то»[45].
И все же тон вопроса мне кажется оскорбительным, тем более что его задает эта сидящая мышь. Сбрасывая с себя усталость от проведенных стоя часов, обретаю силы старого льва перед нападением, впиваюсь в него поливши презрения глазами и… не отвечаю. Мое молчание — это ясно — путает его карты. Повторяет вопрос. Снова не отвечаю.
На выручку спешит провинциальный прокурор. Он обращается по-иному:
— Господин доктор Гроза (без адвоката), мы исполняем свои законные обязанности. Перед законом все равны, кем бы мы ни являлись сейчас и кем бы ни были раньше. Следовательно, на вопросы вы должны отвечать.
Чувствую, что разгадали друг друга, и доставляю ему удовольствие:
— Да, я доктор Гроза, а не адвокат Гроза… Я сейчас не адвокат.
— Но были?
— Конечно! Но если пойдет речь о том, кем я был, тогда я был, вы знаете, всем. Даже когда-то в тюрьмах Австро-Венгрии сидел, удостаивался внимания их военно-полевых судов… — И, продолжая, перебрасываю проковицу с левой на правую руку. — Вот это чабанское облачение может засвидетельствовать. — Улыбаюсь.
Улыбаются и мыши, а Тэфлару сбрасывает с лица маску инквизитора и размораживается:
— Господин министр…
Прерываю:
— Да нет! Для меня достаточен титул доктора.
Тэфлару начинает рассказывать, что он тоже из Ар-дяла; мы, оказывается, земляки… И следствие чуть сходит с официальных рельсов. Вдруг мне предлагают стул. Становится ясно, что мы взаимно разоружаемся, меняем тактику прямого противоборства. Но ни для меня, ни для них не секрет, что подспудно каждый преследует свою точную цель. Следовательно, внимание, потому что мой противник сбросит овечью шкуру и непременно покажет настоящие волчьи клыки!
Осторожность оказывается небесполезной, потому что инквизиторы, после того как выразили большое уважение к моему прошлому, восхищение им, стали высказывать явное сожаление, что встречаемся, мол, при таких обстоятельствах (Тэфлару), и возобновили свою гнусную работу.
— Вы знаете, что эти подлецы (они открываются мне!) попытались компрометировать вас, они показывают, что вы замешаны в тайных действиях против общественного порядка, в заговоре, направленном на свержение существующего строя!
Вслед за этим показывают блестящую деревянную коробку с объемистой папкой. Достают ее и бегло перелистывают собранные там протоколы, написанные мелким почерком, с зашифрованными словами — настоящие иероглифы. Так же быстро перелистывают сотни страниц с подклеенными полосками подпольной газеты «Союза патриотов» — «Романиа либерэ» («Свободная Румыния»). Настойчиво указывают на букву Г, утверждая, что это инициал моей фамилии, потом «Фр. П.», название «Фронтул плугарилор», председателем которого я состою, и т. д. Скорость перелистывания не позволяет мне уловить взглядом хотя бы что-либо из «компрометирующего материала». Затем торжественным голосом приказывают мне внести свой вклад в установление истины, которую, как утверждают они, я знаю.
Говорю себе: «А, мышки, снова подлизываетесь», а им говорю, подымаясь со стула, предельно резко:
— Насколько я понимаю, вы расследуете то ли по полицейской, то ли по уголовной линии дело о политическом преступлении. Ну а сам я, полагаю, являюсь для вас крупной добычей, которая так просто не попадается. Следовательно, я требую, чтобы со мной разговаривали высшие руководители учреждения, где имею честь находиться! До тех пор заявляю о своей непреклонной решимости не говорить ни единого слова, что бы вы со мной ни сделали. Ни пытки, ни истязания, ни приведение к стенке не изменят этого моего решения. Я за свою жизнь перенес
