Бернард Хаттон - Секретная миссия Рудольфа Гесса. Закулисные игры мировых держав. 1941-1945

После того как посланник уехал, мне в течение восьми недель ежедневно давали яд для мозгов. После второго провала они, вероятно, решили проверить, нет ли у меня иммунитета к этой отраве. Когда же они поняли, что память моя сохранилась в полной исправности, то перестали кормить меня ею.

Тогда они стали делать все, чтобы довести меня до нервного срыва, и показать всем, что мои заявления были сделаны сумасшедшим и потому не надо принимать их всерьез. Каждый день они давали мне лекарства, из-за которых мой мочевой пузырь охватывал спазм, и они снимали его лишь на короткое время один раз в сутки, чтобы я мог опорожнить его. Кроме соли, мою пищу обильно сдабривали жгучим индийским перцем карри, от чего меня постоянно мучала жажда. В течение всего этого времени мои страдания были неописуемы. Наконец, лекарства перестали оказывать на меня нужный им эффект. Однажды, когда очень дружелюбно настроенный врач стал расспрашивать меня, какими болезнями я болел, я ответил ему, что у меня не в порядке одна из почек и поэтому мне приходится есть недосоленную пищу безо всяких специй. Тогда они стали класть столько соли в мою еду, что даже санитары, которым я дал попробовать ее, признали, что эти блюда невозможно есть, хотя привыкли к пище, содержащей большое количество специй. Но на мои жалобы никто не обращал внимания. Майор Ф. заявил, что в тюрьме теперь новый повар и он не помнит, чтобы его просили класть в пищу поменьше соли. Через несколько дней мне сделали анализ мочи; очевидно, результат его был таков, что они оставили все надежды испортить мне почки и после этого стали солить мою еду нормально.

В течение трех лет лекарства, которые добавляли мне в пищу, вызывали спазмы моих внутренних органов, которые можно было снять лишь специальным спазмолитиком. Одновременно, опять же с едой, мне давали сильнейшие слабительные, из-за которых у меня по нескольку раз в день возникали ужасные боли в желудке и кишечнике. Несмотря на эти слабительные, мой кишечник опорожнялся лишь раз в несколько дней, а после следующей еды вновь возникал длительный запор.

Врачи отказывались давать мне обезболивающие таблетки, предпочитая кормить теми, которые не оказывали никакого эффекта. Немного снижало боль тепло – мне давали бутылки с горячей водой, тяжесть которых, однако, усиливала колики. Когда я попросил достать для меня электрогрелку, мне объяснили, что в Англии их нет. Надо заметить, что в это же время в английских газетах публиковались рекламные объявления о продаже электрогрелок. Например, на первой странице газеты «Таймс» от 8 ноября 1941 года я увидел такую рекламу: «Теплая сухая постель – компания «Глав», «Чапел-эн-ле-Фрит». Но все мои ссылки на него были бесполезными.

Два или три раза мне все-таки давали настоящее обезболивающее. Но вскоре, однако, мне было сказано, что такие лекарства в Англии больше достать невозможно. Через несколько недель я получил пятьдесят таблеток анадин-анзина, чтобы принимать их, когда потребуется, хотя до этого мне давали лишь одну-две таблетки за раз. Вполне понятно, что прием нескольких таблеток ежедневно должен был еще сильнее расшатать мои нервы. Только огромным усилием воли я сдержался и не стал пить это лекарство. В том положении, в котором я оказался, передача мне пятидесяти таблеток означала, что мне давали возможность раз и навсегда покончить со своими мучениями, причем самым удобным способом. Но, увидев, что я не воспользовался ею, мои тюремщики стали ежедневно сдабривать мою пищу огромным количеством карри, от чего живот у меня разболелся еще сильнее. Я стал протестовать, но майор Ф. заявил, а доктор Джонс поддержал его, что карри прекрасное средство от проблем с желудком и кишечником, так что все мои протесты не принесли никакой пользы.

Поскольку книг у меня почти не было, я проводил большую часть дня, рисуя архитектурные сооружения, – неожиданно мое зрение так сильно ухудшилось, что я не мог уже ни писать, ни читать. К тому времени я завтракал в одиночестве, и это давало прекрасную возможность подсыпать мне в пищу яд. Несколько дней я только делал вид, что завтракаю, и мое зрение сразу же улучшилось. Но только я начал снова пить какао, как опять начались проблемы с глазами. Когда тюремщики заметили, что я больше не завтракаю и мои глаза выздоровели, мне, без сомнения, стали подмешивать яд в другие блюда. Впрочем, я подозреваю, что его клали в куски пищи, которые врач, разделявший со мной трапезу, не ел. Вскоре мое зрение ухудшилось так сильно, что я видел только расплывчатые очертания объектов. Мне пришлось смириться с тем, что я могу совсем ослепнуть. Мои глаза, кроме того, начали так сильно слезиться, что по утрам я не мог их разлепить; когда я сообщил об этом врачу и майору Ф., на их лицах появилось выражение демонического удовлетворения. Однако они заявили, что это ужасно, и пообещали пригласить глазного врача. Впрочем, глазной врач, который уже обследовал однажды мое зрение, так и не появился. Через некоторое время мои глаза выздоровели сами собой, и я снова мог читать и рисовать. Тем не менее глаза продолжали слезиться до самого конца моего плена. Врач-глазник, осмотревший меня более чем через год, заявил, что мои глаза в абсолютном порядке.

Что касается того времени, когда я лежал в кровати с подвешенной ногой, я попросил разрешения слушать радио – ведь более чем четверть года у меня не было радиоприемника. Майор Ф. сообщил мне, что мистер Черчилль оставил за собой право принимать решения, касающиеся всех деталей моего содержания, и пока еще не вынес никакого постановления в отношении моей просьбы. Наконец, я получил радио; когда же они заметили, что радиопередачи из-за болезни глаз заменяют мне чтение и рисование, то стали делать все, чтобы и прослушивание радиопередач стало для меня невозможным. То, что помехи создавались преднамеренно и специально для моего приемника, я легко установил с помощью простейшего опыта. Они случались только на волнах той длины, которые избирал я, если я резко менял частоту, то прием сначала был очень чистым. Однако через некоторое время помехи появлялись и здесь. Когда я возвращался к первоначальной станции, прием становился идеальным, пока не возникали помехи. Тогда радиоприемник у меня забрали, чтобы починить. После этого он уже ловил только несколько немецких и английских радиостанций. Тогда я настроил приемник на волну английского радио и стал слушать симфонии и произведения немецких композиторов, которые оно передавало. Майор Ф. спросил меня, люблю ли я слушать симфоническую музыку, и после того, как я ответил утвердительно, на волнах всех английских станций появились такие же помехи, как и на немецких музыкальных программах. Майор Ф. выразил свое сожаление, что в то время, когда я из-за болезни глаз не мог читать и единственным моим развлечением стало прослушивание радиопередач, на радио появились помехи. Единственное, что мне оставалось, – это восстанавливать в своей памяти содержание книг, которые я когда-то читал, и случаи, происходившие со мной давным-давно, а также обдумывать различные проблемы – только так я мог оградить свою личность от деградации, вызванной отсутствием деятельности. К сожалению, мои тюремщики, очевидно, догадались об этом. В любом случае у меня неожиданно начались страшные головные боли, из-за которых дальнейшая умственная деятельность стала совершенно невозможной. И снова, опытным путем, я установил, что отраву мне добавляли в какао; помимо головных болей, меня одолела страшная сонливость. Врач в моем присутствии высказал офицеру охраны, что это первые симптомы воспаления мозга в начальной стадии.