Максим Гиллельсон - М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

124

лучший исход, которого вы можете надеяться и кото­

рого от души желает вам

Вам неизвестный, но преданный вам друг NN».

Вообрази, какое волнение произвело это письмо на

весь семейный конгресс и как оно убило меня! Но никто

из родных и не подозревал, что дело шло о Лермонтове

и о Л<опу>хине; они судили, рядили, но, не догадываясь,

стали допрашивать меня. Тут я ожила и стала утвер­

ждать, что не понимаю, о ком шла речь в письме, что,

вероятно, его написал из мести какой-нибудь отвержен­

ный поклонник, чтоб навлечь мне неприятность 47.

Может быть, все это и сошло бы мне с рук; родным

мысль моя показалась правдоподобной, если бы сестра

моя, Лиза, не сочла нужным сказать им, что в письме

намекалось на Лермонтова, которого я люблю, и на

Л<опу>хина, за которого не пошла замуж по совету

и по воле Мишеля 48.

Я не могу вспомнить, что я выстрадала от этого

неожиданного заявления, тем более что Лиза знала

многие мои разговоры с Мишелем и сама старалась

воспламенить меня, отдавая предпочтение Мишелю над

Л<опу>хиным.

...Открыли мой стол, перешарили все в моей шкатул­

ке, перелистали все мои книги и тетради; конечно,

ничего не нашли; мои действия, мои мысли, моя любовь

были так чисты, что если я во время этого обыска

и краснела, то только от негодования, от стыда за их

поступки и их подозрения. Они поочередно допраши­

вали всех лакеев, всех девушек, не была ли я в переписке

с Лермонтовым, не целовалась ли с ним, не имела ли

я с ним тайного свидания?

Что за адское чувство страдать от напраслины,

а главное, выслушивать, как обвиняют боготворимого

человека! Удивительно, как в ту ночь я не выплакала

все сердце и осталась в своем уме.

Я была отвержена всем семейством: со мной не

говорили, на меня не смотрели (хотя и зорко караули­

ли), мне даже не позволяли обедать за общим столом,

как будто мое присутствие могло осквернить и замарать

их! А бог видел, кто из нас был чище и правее.

Моей единственной отрадой была мысль о любви

Мишеля, она поддерживала м е н я , — но как ему дать

знать все, что я терплю и как страдаю из любви к нему?

125

Я знала, что он два раза заезжал к нам, но ему

отказывали.

Дня через три после анонимного письма и моей

опалы Мишель опять приехал, его не велели принимать:

он настаивал, шумел в лакейской, говорил, что не уедет,

не повидавшись со мной, и велел доложить об этом.

Марья Васильевна, не отличавшаяся храбростью, по­

баивалась Лермонтова, не решалась выйти к нему

и упросила свою невестку А. С. Су<шко>ву принять его.

Она не соглашалась выйти к нему без меня, за что я ей

несказанно была благодарна. Марья Васильевна ухит­

рилась надеть на меня шубу, как несомненное доказа­

тельство тому, что мы едем в театр, и потому только

отказывала ему, чем она ясно доказала Мишелю, что

боится не принимать его и прибегает к пошлым обманам.

Я в слезах, но с восторгом выскочила к Мишелю; добрая

А. С. учтиво извинилась перед ним и дала нам свободу

поговорить. На все его расспросы я твердила ему бес­

связно:

— Анонимное п и с ь м о , — меня м у ч а т , — нас разлу­

ч а ю т , — мы не едем в т е а т р , — я все та же и никогда

не изменюсь.

— Как нам видеться? — спросил он.

— На балах, когда выйду из домашнего ареста.

Тут он опять обратился к А. С. и просил передать

родным, что приезжал объясниться с ними обо мне и не

понимает, почему они не хотят его видеть, намерения

его благородны и обдуманны. И он уехал — в последний

раз был он в нашем доме.

Тут началась для меня самая грустная, самая пустая

жизнь; мне некого было ждать, не приедет он больше

к нам; надежда на будущее становилась все бледнее

и неяснее. Мне казалось невероятным и невозможным

жить и не видеть его, и давно ли еще мы так часто

бывали вместе, просиживали вдвоем длинные вечера;

уедет, бывало, и мне останется отрадой припоминать

всякое движение его руки, значение улыбки, выражение

глаз, повторять всякое его слово, обдумывать его. Про­

вожу, бывало, его и с нетерпением возвращаюсь в ком­

нату, сажусь на то место, на котором он сидел, с упое­

нием допиваю неоконченную им чашку чая, перецелую

все, что он держал в руках с в о и х , — и все это я делала

с каким-то благоговением.

Долго я не могла понять этой жестокой разлуки;

самую смерть его, мне казалось, я перенесла бы с боль-

126

шей покорностью, тут было бы предопределение божие,

но эта разлука, наложенная ненавистными людьми,

была мне невыносима, и я роптала на них, даже про­

клинала их.

«Как выдержит он это испытание? — беспрестанно

спрашивала я с е б я . — Устоит ли его постоянство?

Преодолеет ли он все препятствия? Что будет со мной,

если деспотическое тиранство моих гонителей согла­

суется с его тайным желанием отвязаться от моей

пылкой и ревнивой страсти? Любит ли еще он меня?» —

вскрикивала я с отчаянием и не знала, что отвечать

на все эти вопросы... Иногда я доходила до помешатель­

ства: я чувствовала, как мысли мои путались, сталки­

вались; я тогда много писала и не находила слов для

выражения моих мыслей; по четверти часа я задумы­

валась, чтоб припомнить самые обыкновенные слова.

Иногда мне приходило в голову, что жизнь моя может

вдруг пресечься, и я обдумывала средство жить без

самой жизни.

Да, страшное было то время для меня, но оно про­

шло, как и все проходит, не оставив следа ни на лице

моем, ни на окружающих предметах; но бедное мое

сердце! Однако же, и в самые эти дни испытания

и пытки душевной я нашла истинное утешение, я при­

обрела верных и надежных друзей: А. С. показывала

мне большое участие, хотя и не знала всей грустной

драмы моей жизни, а только ободряла и утешала меня,

видя недоброе расположение ко мне Марьи Васильев­

ны. Cousin мой, Долгорукий, с грустью тоже смотрел

на меня и даже вызвался доставить письмо Мишелю,

и я всегда ему буду благодарна за этот добрый порыв,

но я не воспользовалась его предложением; моим пер­

вым желанием было жить и действовать так, чтобы не

заслужить ни малейшего обвинения, а сердце никто не

может упрекнуть, к кому бы оно ни привязалось:

любить свято, глубоко, не краснеть за свою любовь,