Юрий Сушко - Дети Есенина. А разве они были?

Вичка захохотала, а автор застенчиво улыбнулся и, взглянув сквозь толстые стекла своих нелепых очков на настенный отрывной календарь, сказал: «Вообще-то, в России в декабре декабристов поминать – наверное, плохая примета. Как считаете?..»

Пока Вика ходила в комнату за пепельницей и куревом, Коржавин, кивнув в сторону двери, показал большой палец и спросил: «Ну как жизнь молодоженская?» Алик тут же переиначил его слова по-своему: «Молодо-женская».

– Даже так? – усмехнулся Эмка. – А брачный контракт блюдете?

– Свято! – заверил Есенин-Вольпин и приложил обе руки к груди.

Дело в том, что даже на брак и семью Алек тоже смотрел взглядом законника, поборника права. Когда в начале января 1962 года он предложил Виктории руку и сердце и получил согласие, то перед походом в ЗАГС он вручил невесте «Договор о совместной жизни» – свод дюжины четко сформулированных обязательных к соблюдению правил. В нем суховато квалифицировались понятия «ссора», «перебранка», «разногласия», даже «разногласие, перерастающее в перебранку», и так далее. Договор нужно скрепить подписями. В тот момент Вике, скромному редактору издательства Академии художеств, данный «брачный контракт» показался «очередным проявлением Алекиного величия и чудачества одновременно».

Впрочем, «предложение руки и сердца» тоже было несколько своеобразным. Жених просто сказал: «Вичка, я согласен, чтобы ты стала моей женой». Его мама при первом же знакомстве, проницательно посмотрев на оробевшую, смущенную девушку, сразу оценила выбор сына: «На такой девочке можно жениться». Но ее родители объявили молодым войну не на жизнь, а на смерть: в их представлении Алек был городским сумасшедшим, психопатом. Однако Вика настояла на своем и ушла из дома, решив: «Мне очень жаль этого больного, яркого и все-таки немыслимо одинокого человека. Я хочу быть рядом».

17 февраля 1962 года они расписались и стали жить вместе. Впрочем, Александр Сергеевич ни до, ни после женитьбы не исповедовал пуританских правил, тем более, что они не были прописаны в «Договоре». Порой, глядя на своих сердечных подружек, соратниц по борьбе Люду Алексееву и Аду Никольскую, он мечтательно говорил: «Эх, вы такие славные девчонки! Жаль, что нельзя быть женатым сразу на нескольких женщинах. Если б было можно, я женился бы на вас обеих». По его кодексу, можно и нужно изменять жене, пить с кем попало, делать все, что душе угодно, но «только до тех пор, пока вы не вынуждены лгать для того, чтобы таковые действия продолжать».

– А я, – появившаяся на кухне Вика услышала самый конец разговора о «брачном контракте» и решила увести беседу в иную плоскость, – а я, со своей стороны, все эти месяцы пытаюсь слепить из мужа щеголя.

– И как, удается? – поинтересовался Коржавин.

– Мне кажется, да, – улыбнулась Вика. – Но с трудом. Ведь Алек же у нас в быту как бы «инопланетянин» – не замечает ни где живет, ни что ест, ни что носит.

– Вот и неправда! – обиделся Есенин-Вольпин. – А белая сорочка?!

– Ах да, конечно! Белая рубашка – это визитная карточка Алека. «Знак моральной чистоты».

– Именно, – подтвердил Алек. И спохватился: – Кстати, коль у нас сегодня праздник, то, я думаю, нам не обойтись без одного почетного гостя.

Он удалился в комнату и вскоре вернулся, держа перед собой свой нью-йоркский сборник «Весенний лист», который, по сути, и стал поводом вечеринки. Рукопись он передал американским журналистам еще три года назад, в 59-м, в общем-то, не слишком рассчитывая на ее публикацию. Но в прошлом году книжка таки вышла, причем с параллельным переводом на английский.

Как и полагается начинающему автору, качеством перевода Александр Сергеевич был не слишком доволен, то и дело консультировался на сей счет с матушкой. Надежда Давидовна, как могла, успокаивала сына: «Джордж Риви – лучший из поэтов-переводчиков с русского на английский. Он переводил и Пастернака, и Маяковского, и Евтушенко. Согласись, Алек, не такая уж плохая у тебя компания…»

Наум Коржавин бережно принял из рук Алика книжку, перелистнул несколько страниц, прочел вслух: «Я прошу людей на Западе, которым попадутся эти стихи, помнить о той участи, которая мне предстоит, в случае если некоторые из них будут напечатаны… Я не уклоняюсь от этой участи, потому что в нашей стране я только тогда бываю доволен своим поведением, когда чувствую, что мне удалось привести лицемеров и малодушных в замешательство. Я буду рад, если мои стихи увидят свет на Западе, – конечно, я их никому не навязываю и сам не все считаю в них удачным. Но я хочу, чтобы сперва увидели свет некоторые мои работы последнего времени… Когда они будут закончены и публикация их обеспечена, я спокойненько сяду в тюрьму, если этого захотят, зная, что им не удалось меня победить… В случае, если я все равно буду арестован по какой-либо причине, настоятельно прошу публиковать все, что кто-либо сочтет достойным опубликования. По советским законам это не может значительно увеличить срок наказания… В России нет свободы печати… Но кто скажет, что в ней нет и свободы мысли?..»

– Алик, – задумчиво спросил Коржавин, – ты же сознательно их провоцируешь. Забыл ты, что ли, ссыльнопоселенец, нашу заповедь: «Не буди лихо, пока оно тихо»?

– А ты-то ей как будто следуешь! – отмахнулся Алек. – Ладно, черт с ними. Лучше скажи, что с твоим сборником?

– На «Годы» [16], как оказалось, потребовались годы, – скаламбурил поэт. – Но Женя Винокуров клянется, что книга в плане следующего года. Обещает протолкнуть.

– Может, надо было название сменить? Не «Годы», а, например, «Минутки» или «Секунды»?..

Посмеялись. Уже в коридоре, провожая Коржавина, Алек напомнил другу: «29-го мы тебя ждем, у Вики день рождения…»

– Конечно, буду. Однако боязно.

– Это еще почему? Чего бояться? – удивился Алик.

– Так ведь я тебе первым весть про сегодняшний высочайший кремлевский разнос принес. А гонцов с дурными новостями, как известно, в прежние времена казнили.

– То были прежние времена.

– Ну да, конечно…

А Коржавин как в воду глядел. 30 декабря 1962 года, сразу после дня рождения Вики, Александр Сергеевич был насильственно госпитализирован и помещен в психиатрическую больницу имени Ганнушкина. Скучая в приемном покое в ожидании, пока оформят направление в отделение, Алек обратил внимание на плакатик, намертво прикрепленный к стене за спиной дежурного врача: «Психиатрия в классовом обществе, особенно во время жесточайшей классовой борьбы, не может не быть репрессивной. Профессор П.Б. Ганнушкин».

– Служебная инструкция? – насмешливо поинтересовался Алик у доктора, который то ли не мог, то ли не хотел отрываться от своей тягомотной писанины.