Джим Корбетт - Храмовый тигр

Составление в уме подробной карты пройденной местности имеет то преимущество, что позволяет без труда найти путь к любому пункту. Так, я сразу нашел место, откуда накануне повернул обратно, и возобновил преследование тигрицы. Ночью это возможно только по звериным или протоптанным скотом тропам, которых, к счастью, она и держалась. На поляны вышли замбары и каркеры, одни — чтобы поесть, другие ради безопасности, и хотя я не мог точно определить, откуда раздавались их тревожные крики, я все же знал, когда тигрица находилась в движении, и имел некоторое представление о том, куда она шла.

На узкой, проложенной скотом тропе, петлявшей среди густой растительности, я оставил след тигрицы и редким кустарником направился в обход, намереваясь снова выйти на след с противоположной стороны. Путь оказался длиннее, чем я предполагал, но в конце концов я очутился на лужайке с низкой травой и редкими высокими дубами. Под одним из них я остановился. Вскоре по колебаниям тени этого дуба я понял, что на его ветвях обитает целая стая лангуров. Я прошел очень много за те восемнадцать часов, что был на ногах, и теперь мог спокойно отдохнуть, так как лангуры непременно предупредят об опасности. Я сел на землю, прислонившись спиной к стволу дуба, лицом к зарослям, которые только что обогнул. Примерно через полчаса старый лангур издал тревожный крик: тигрица вышла на открытое место и он ее заметил. Скоро и я увидел тигрицу, как раз в тот момент, как она намеревалась лечь в сотне ярдов справа от меня и в десяти ярдах от густой растительности. Она легла боком ко мне и, подняв голову, стала смотреть на кричавшего лангура.

У меня большая практика стрельбы ночью, приобретенная еще в те зимние месяцы, когда я помогал нашим арендаторам в Каладхунги защищать посевы от мародерствующих животных — кабанов и оленей. В светлую лунную ночь я обычно попадаю в животное с расстояния до ста ярдов. Как и у большинства людей, которые сами научились стрелять, у меня во время стрельбы открыты оба глаза. Это дает мне возможность одним глазом наблюдать за целью, вторым — прицеливаться.

В другое время я подождал бы, пока тигрица встанет, и выстрелил, но, к сожалению, левый глаз у меня был закрыт, а в этих условиях сто ярдов — слишком большое расстояние. Две предыдущие ночи тигрица провела на одном месте и, возможно, большую часть времени спала; она могла так же поступить и в эту ночь. Если бы она легла на бок и уснула, я мог бы либо вернуться на протоптанную скотом тропу и по ее следу через заросли выйти к поляне в десяти ярдах от нее, либо подобраться к ней ползком по открытой лужайке на расстояние, достаточно близкое для удачного выстрела. Но она лежала на брюхе, подняв голову, поэтому я не мог сделать ни того, ни другого. Оставалось лишь тихо сидеть и ждать, пока она решится на какой-нибудь шаг.

Довольно долго, не менее получаса, тигрица оставалась в одном положении, поворачивая время от времени голову то в одну, то в другую сторону, а старый лангур сонным голосом все подавал свои тревожные сигналы. Наконец она поднялась и очень медленно, с трудом стала уходить вправо от меня. В той стороне, куда она направилась, находился безлесный овраг в десять — пятнадцать футов глубиной и двадцать — двадцать пять ярдов шириной, который я пересек несколько ниже по дороге сюда. Когда расстояние между мной и тигрицей увеличилось до ста пятидесяти ярдов и, следовательно, уменьшились ее шансы увидеть меня, я пошел за нею. Перебегая от дерева к дереву и двигаясь немного быстрее, чем тигрица, я сократил разрыв между нами до пятидесяти ярдов к моменту, когда она достигла края оврага. Теперь я мог бы стрелять, но она стояла в тени, а кончик хвоста, который был мне виден, слишком неподходящая мишень. Мучительно долгую для меня минуту она стояла неподвижно, но потом, решив перейти овраг, стала очень осторожно спускаться.

Как только тигрица исчезла в овраге, я пригнулся и бесшумно побежал вперед. Бежать согнувшись, с наклоненной головой было крайне глупо с моей стороны. Не успел я пробежать несколько ярдов, как у меня закружилась голова. Поблизости оказались два молодых дуба, росших в нескольких футах друг от друга, их ветви переплелись между собой. Я положил винтовку на землю и взобрался на высоту в десять — двенадцать футов. Здесь я нашел одну ветвь, на которой мог сидеть, другую — для ног и еще несколько небольших веток, чтобы опереться грудью. Положив на эти ветви руки, я опустил на них голову; в этот момент прорвался мой нарыв — не внутрь, как я опасался, а наружу, через нос и левое ухо.

«Человек не знает большего счастья, чем внезапное прекращение сильной боли», — сказал однажды тот, кто много страдал и знал счастье внезапного избавления от страдания. Я почувствовал облегчение около полуночи, а когда поднял голову, на востоке забрезжил рассвет. Я просидел на тонкой ветке четыре часа, судорога свела ноги, что и заставило меня очнуться. Некоторое время я не мог сообразить, где нахожусь и что со мной случилось. Но вскоре все вспомнил. Огромная опухоль исчезла, а вместе с ней исчезла и боль. Я мог как угодно вертеть головой, свободно глотать и видеть левым глазом. Правда, я упустил благоприятный случай застрелить тигрицу, но какое это имело значение, если я снова был здоров! Куда бы и как бы далеко тигрица ни ушла, я последую за ней и рано или поздно, несомненно, застрелю.

Когда я в последний раз видел тигрицу, она держала путь в сторону деревни. Легко соскочив с дерева, на которое взбирался с таким трудом, я поднял свою винтовку и направился туда же. У ручья остановился, вымылся и выстирал свою одежду.

Мои люди не ночевали в деревне, как я им велел, а провели ночь у костра возле моей палатки, беспрерывно кипятя воду. Увидев меня, мокрого с головы до ног, они вскочили с радостными криками:

— Саиб! Саиб! Вы вернулись, и вы здоровы!

— Да, — ответил я, — вернулся и здоров.

Когда индиец выражает свою преданность, он делает это от души, без всякого расчета. Как только мы прибыли в Таллакот, староста предоставил моим людям две комнаты, так как чувствовать себя в безопасности, особенно во время сна, можно было лишь за закрытыми дверями. Тем не менее эту трудную для меня ночь мои люди, сознавая грозившую им опасность, оставались под открытым небом на случай, если мне понадобится их помощь, и все время держали наготове горячий чай. Не помню, пил ли я чай, но отчетливо помню, что заботливые руки сняли с меня ботинки и укрыли пледом, когда я лег на кровать.

Долгие часы спокойного сна, потом сновидение: будто кто-то настойчиво меня зовет, а другой так же настойчиво уверяет, что меня нельзя беспокоить. Сон повторялся снова и снова с незначительными изменениями. Наконец слова дошли сквозь сон до моего сознания и стали реальностью: