Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
Давид – так уж был устроен у него мыслительный аппарат – моментально вычленил главное: Вечный огонь. И конечно, захватили его в «Павших…» три дорожки, три поэта – Коган, Багрицкий и Кульчицкий.
У Любимова и в ту пору знакомств было немало. Новое, с Давидом Боровским, фактически устроенное Варпаховским, оказалось для обоих – режиссера и художника – знаковым. Следует, полагаю, подчеркнуть – «для обоих». Не Любимов нашел для себя, для осуществления своих реформаторских целей идеального напарника и единомышленника – Давида Боровского, а они – такое случилось важное совпадение для театрального пространства – нашли друг друга.
…У мамы Давида Львовича случился инфаркт, ей была необходима помощь близких. «Перевезти ее в общагу я не мог, – рассказывал Давид, – и не мог оставлять одну в Киеве».
И Давид уехал в Киев. Берты Моисеевны не стало 2 июля 1968 года, в день рождения Давида.
«Мы, – вспоминает Саша, – были на даче. Приехали. Поднялись на четвертый этаж, папа шел впереди, за ним мама и я. Папа позвонил в дверь. Дверь открыла сиделка и сказала папе. Я очень хорошо помню, как папа съехал по стенке (и почему-то я сразу понял, что случилось), забился в угол и плакал.
С тех пор папа старался никогда не отмечать свой день рождения. Только семидесятилетие мы его уговорили отметить».
Квартиру на Котельнической набережной от «Таганки» Давид получил в 1973 году. В двух шагах от театра. Друг Давида, Дмитрий Клотц, работавший тогда макетчиком в Малом театре, говорил Давиду, когда они гуляли по таганской округе и оказались возле этого, строившегося тогда дома: «Вот здесь бы тебе квартиру получить, пять минут ходьбы до театра». «А как ее здесь получить?» – спрашивал Давид. «А ты скажи, – наставлял Клотц. – Откажут, значит откажут. А вдруг?..»
«А вдруг» и получилось, хотя дом не имел никакого отношения к Министерству культуры, а принадлежал, как потом выяснилось, Министерству связи. Но Николаю Лукьяновичу Дупаку, действительно занимавшемуся организацией квартиры для Давида Боровского (но не так, конечно, как он рассказывал в интервью), удалось сделать, можно сказать, невозможное – проникнуть в «чужой» дом. На работу Давид ходил по Гончарному переулку до Таганского тупика.
Сейчас рядом с домом, в котором жил Давид, с одной стороны чешский пивной ресторан, с другой – какая-то четырехэтажная техническая контора. Когда-то она строилась под помещение банка. Однажды, в начале перестроечных времен, мы стояли втроем – Давид, Смехов и я – на балконе квартиры Боровских, и Давид в разговоре нашем о случившихся уже переменах вдруг спросил у меня: «Как думаешь, перемены надолго?» – «Да» – «Почему?». Я показал на строившийся внизу банк.
«Горше всего, – сказал тогда Давид, – что мои близкие друзья не дожили до этих счастливых изменений в нашей советской жизни».
Повторил бы он сейчас – «счастливых»?
Силу и ужас, с которыми трагедии, накопившиеся за 70 послереволюционных лет, вырвались наружу, Давид Боровский равнял тогда с музыкой Шостаковича. Вряд ли случайны философские ремарки Давида в автобиографическом «Убегающем пространстве»: «Российский народ сейчас в унылом состоянии. Объявлен конкурс на общенациональную идею. Какая идея перед нацией? Кто мы? И куда мы идем?»
…Поначалу, когда шел ремонт, Давид жил в кладовке. Купил в Ленинграде люстру и старинное, металлическое, овальное зеркало. В кладовке стояла раскладушка, висела эта люстра. Давид там спал. А когда закончился ремонт, побелили в кладовке стены, и Боровские переехали. В 1974 году.
С тем ремонтом, стоит заметить, и жили годами. Лишь однажды пришлось побелить заново кухню. Как-то в гости пришел Роман Балаян. Принес бутылочку «Киндзмараули». Открыл. Вино было, как выяснилось, бродившее, и весь потолок и часть стен стали красными.
Глава седьмая
«Живой»
Перед отъездом из Москвы они с Мариной уже сложили нехитрый скарб. Давид занялся билетами на поезд до Киева, как вдруг в общежитии раздался телефонный звонок. Поздоровавшись, завлит Театра на Таганке Элла Петровна Левина сообщила Давиду: «Юрий Петрович просит вас зайти».
«Я пришел в назначенное время, – вспоминал Давид. – Любимова в театре не было. Сел ждать в узком коридоре перед открытыми дверями завлита и секретаря. Как я потом отметил, открытые – почти все – двери передавали общую атмосферу открытости. Мне, с моим академическим прошлым (речь о Театре имени Леси Украинки. – А. Г.), где в кабинете директора двери двойные и вообще… Я смущенно сидел и ждал. Стучала пишущая машинка. “Грубое администрирование…”».
Тук… Тук-тук-тук, тук-тук… Писали куда-то письмо. Затем – сжигание черновиков. Я понял, в этом театре любят жечь. И глаголом – тоже. Меня постоянно спрашивали, к кому я пришел. И я каждый раз повторял: “Мне назначили”, как в булгаковских “Записках покойника”».
Давид не раз потом акцентировал внимание на том, что «был “заражен” таганским духом вольности, художественной дерзости и озорства». Ни с чем подобным он, выросший в академическом театре, нигде раньше не сталкивался. Да и другие театры, с которыми Боровский сотрудничал и в которых служил, были достаточно строги и серьезны. Его поражало, что двери в кабинеты главных режиссеров и директоров всегда были плотно закрыты. Войти не так-то просто. А на «Таганке» – все нараспашку. Кабинеты Любимова и Дупака (расположенные один против другого) чаще всего были открыты. Входи, говори, предлагай.
«От такой таганской анархии, – вспоминал Давид, – я уставал и спасался бегством в Киев. А на следующий же день тихой киевской жизни меня неудержимо тянуло обратно в Москву. И главным мотивом этой тяги, конечно же, были Любимов и его театр».
«Таганка» с ее атмосферой раскрепощения, равноправия, коллективного творчества запала в его душу. Это было, как говорит его сын Саша, «что-то очень близкое по духу, эстетике, пониманию пространства, значению слова…» Помимо этого, Боровского привлекало отсутствие интриг и склок. Так он, во всяком случае, воспринимал театр в пору знакомства с «Таганкой». И – не обманывался. Пусть после возвращения Любимова в Москву и политических перемен, изменивших и страну, и людей, Каталин Любимова и говорила о том, что театр с самого начала раздирали интриги и много крови Юрию Петровичу испортили выходки эксцентричных актеров. Тогда, когда в театр пришел Давид Боровский, этого не было и в помине. Не было и потом. Долгие годы…
Любимов объединил вокруг дела всех, кто был рядом, привлекая все новых и новых единомышленников. Боровский – из того таганского призыва. Юрий Петрович в те времена умел не только слушать, но и слышать.
«Художник, без которого “Таганка” не стала бы такой “Таганкой”, – Давид Боровский, – говорит Вениамин Смехов, – согласился переехать из Киева в Москву, когда ему показалось, что здесь вообще нет закулисных игр, а есть только игра на
