Николай Попель - В тяжкую пору

На мостовой, на сиденьях и крыльях дымящихся машин, в тележках разбитых мотоциклов - трупы. Даже на деревьях куски тел, окровавленные серо-зеленые лоскутья.

Порой в этом чудовищном месиве раздается стон, звучат едва различимые нерусские слова. Наши санитары в шинелях, пропитанных кровью, извлекают раненых.

Ночью мы предлагали немцам сдаться. Те отказались, хотя и знали, что окружены. Дрались яростно, до последнего, не в силах понять, что же произошло, как они, солдаты фюрера, самим провидением предназначенные на роль триумфаторов, зажаты на узких улочках какого-то городка.

Тогда пушки ударили шрапнелью и пошли танки.

Сейчас на эти танки страшно смотреть. Трудно поверить, что настоящая их окраска - защитная, а не красно-бурая, которую не может смыть мелко моросящий дождик...

Бой еще не кончился. Из крепости доносится стрельба. Да и здесь, на кладбище, из-за склепов и замысловатых надгробных памятников бьют танковые пулеметы.

- Ни одного не выпущу! - цедит сквозь зубы Сытник. Со вчерашнего вечера он командует полком Болховитина. Всегда-то худой, Сытник теперь совсем высох. Глубоко ввалились блестящие хитроватые глаза. Мослами торчат скулы. Под острым подбородком, натягивая кожу на жилистой шее, ходит кадык.

- Я же им говорил: сдавайтесь, мать вашу... Лейтенант Родинов охрип, всю ночь орал в рупор по-немецки. Не послушались, пусть пеняют на себя. Им тут дид Мазай даст перцу...

Разговаривая с Сытником, я незаметно для самого себя перехожу на украинский язык.

- Якый дид?

- Це Моташ.

Ничего не понимаю. Сытник лукаво щурится, не спеша выговаривает по слогам:

- Мо-таш Хом-зат-ха-но-вич, капитан Мазаев.

- Капитан Мазаев в госпитале...

- Да ну? Це ж быть того не может. А що це за тыква? Сытник биноклем ткнул в сторону одного из танков, над башней которого торчала забинтованная голова.

Это был капитан Мазаев. Двое суток назад его, раненного в ногу, обожженного, экипаж вынес из горящего танка. Вчера утром замполит батальона заехал проститься с капитаном.

- Одна просьба на прощанье, - жалостливо вымолвил Мазаев. - Дайте, братцы, посидеть в танке. Когда-то теперь придется...

Кто откажет в такой просьбе командиру? Танкисты помогли раненому комбату влезть в машину. И тут, по словам Сытника, дид Мазай проявил "азиатское коварство".

- Я - командир батальона, слушать мою команду... На исходном рубеже Мазаев предусмотрительно не выглядывал из своего Т-35. Распоряжался через замполита. Только когда Болховитин дал батальону самостоятельную задачу - прорваться на северо-восточную окраину Дубно, Мазаев счел, что можно "выйти из подполья".

Я подошел к Т-35. Командир батальона приложил руку к забинтованной голове. В свободном от бинтов четырехугольнике рот, нос, щелки глаз.

- Своевольничаете, Мазаев?

- Никак нет, воюю. Прошу разрешить остаться в строю.

- До каких же пор остаться?

- До конца войны.

- Разделаетесь на берегу с противником, отправляйтесь в медсанбат. Войны на ваш век хватит...

Сытнику приказываю представить капитана Мазаева к награде.

- Мазаев что ж? Мазаев меня не удивляет, - рассуждал Васильев, когда мы возвращались в центр города.- Я считаю, что героизм для наших людей дело естественное, норма. А трусость или что-нибудь в этом роде - отклонение от нормы. Но фашисты... Почему фашисты так сопротивлялись? Стойко ведь держались?

- Очень стойко.

- Позавчера разведчики принесли какое-то воззвание их командования к солдатам. Каждому обещана земля, поместье. Русские будут вроде крепостных. Неужели верят? Ведь перед нами металлисты, учителя, печатники, доценты. Небось, Тельмана слушали... В чем тут дело - никак не могу до конца в толк взять. Может, страх перед пленом: думают, что большевики будут иголки под ногти загонять. Или уж настолько уверовали в свое расовое величие? А дисциплина какая! В плену солдат при ефрейторе без разрешения не закурит... Худо будет, если с первых дней не оценим германскую армию.

- Пожалуй, один из "секретов" стойкости сейчас откроем, - перебил я Васильева.

Мы шли вдоль колонны легковых машин, брошенных гитлеровцами. Некоторые подбиты, у иных спущены скаты, но большинство, кажется, на ходу. Открываю багажник. В нем чемодан. Наш, советский чемодан. Щелкаю замком. В чемодане проложенный тряпками сервиз. Блюдце к блюдцу, чашка к чашке. Сервиз нашего, советского производства. А то, что приняли за тряпки, - новенькое женское белье.

- Чертовщина какая-то. Невероятно, - Васильев разводит руками.- Да и откуда вы знали? Подошли - и нате, пожалуйста, фокус-покус.

- Без всяких фокусов. Я уже утром в два или три багажника заглянул.

- Не представлял себе, что современная армия может хапать сервизы и дамские сорочки! Ну, там махновцы или Маруся... Читал когда-то. Но регулярные части...

- Мне тоже еще не все ясно. Но начинаю представлять себе, что значит годами внушать людям мысль: вам все дозволено, вы - высшая раса. А потом дать возможность на практике применить эту идею... Мы старались вытравить из людей звериное, что веками развивало в них эксплуататорское общество, а фашизм культивировал в человеке зверя, играл на низменных инстинктах.

Васильев был так поражен чемоданом, что не мог отойти от колонны. В глаза лезли предметы и вещи, которые никак не примешь за военное снаряжение. В легковых машинах немецких полковников, майоров и капитанов лежали детские ботинки, кружева, платья, туфли, настольные часы, письменные приборы, статуэтки. В штабных портфелях - обручальные кольца, броши, серьги.

В небольшом с закругленными углами чемоданчике, обтянутом блестящей черной клеенкой,- целая парфюмерная коллекция: баночки, склянки, флаконы, тюбики. Этикетки французские, немецкие, русские. А в кармане из розового шелка на обратной стороне крышки - собрание порнографических фотоснимков.

Вообще порнографии, самой мерзкой, самой грязной, - пропасть. Альбомы, наборы открыток, раскладывающиеся книжечки, штуковины наподобие наших детских калейдоскопов.

Множество журналов, газет, брошюр. Богато иллюстрированных и наспех отпечатанных в полевых типографиях. Потом мы привыкли - вокруг разгромленной немецкой колонны непременно пестрит пропущенная через ротации бумага.

А вот книжек нет. Ни классиков, ни известных современных писателей.

Я облазил десятки машин и танков. Нагляделся на всевозможные полиграфические изделия, от листовок с патетическими обращениями к солдатам до массивных фотоальбомов. Но нигде не обнаружил даже следа того, что принято считать литературой.

Мы постигали противника, мы разгадывали механизм, который приводил в действие вражеских солдат, заставлял их водить танки, нажимать на гашетки, делать перебежки, рыть окопы, неистово наступать и яростно обороняться.