Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман
Эдам сидит на желтом диване в гостиной с желтыми стенами, где обычно сидит нобелевский лауреат, когда приезжает в гости. Я говорю, что все решила, что не передумаю, что между нами все кончено, а когда он принимается плакать, то кажется мне отвратительным, все, чем мы занимались с ним, – отвратительно. Он – олицетворение неуклюжести, не ужасной, а маленькой и жалкой, – сидит на диване и плачет.
– Катрина раздавлена, – говорит мама, – помни! Просто раздавлена. И это притом что ей предстоит взять на себя всю ответственность. Господи помилуй тебя, если она тоже уволится. Тогда я просто не знаю, что делать.
Мамин план не сработал. Они вообще у нее редко срабатывают. Задумка с двумя няньками в том и заключалась, чтобы, если одна сбежит, оставалась бы еще одна. В этом-то и был весь смысл. А теперь увольняются обе. Решили Америку посмотреть. «Мы живем только раз» – так они сказали. И парень с челкой с ними поедет. Втроем они купили вскладчину машину, и сейчас, как хором, заявляют маме: «Пришло время жить. Жизнь дает тебе образы, только когда живешь». Так говорит парень с челкой, позаимствовавший эту фразу у Анри Картье-Брессона.
Мама рассказывает, что у Катрины была мечта уйти в монахини, она много лет состояла послушницей при монастыре, но потом влюбилась в какого-то мужчину, а уж после такого в монашки путь заказан. «Она выбрала любовь земную», – говорит мама. Катрина покинула монастырь и отреклась от данного зарока, чтобы быть вместе со своим избранником.
Мама напрочь забыла совет, который давали ей подружки, о том, что не следует ей слишком мне доверяться.
А вскоре после того, как Катрина оставила монастырь, возлюбленный оставил и саму Катрину.
– Она совершенно раздавлена, – повторяет мама, – поэтому, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, будь с ней помягче и слушайся ее.
Вскоре мама опять надолго уедет, причем завершится ее путешествие в Мюнхене. Это папин город. Там живет папа. Мама говорит, что едет в Мюнхен вовсе не потому, что там живет папа, но они наверняка встретятся. Мама вздыхает. Ее все издергали. Всем от нее чего-нибудь надо. Вот бы запереться где-нибудь и просто спать.
Мне скоро тринадцать. Я составила список пожеланий, в который вписала: помаду, тушь, румяна, подводку для глаз.
– Я пригласила Катрину в гости, чтобы вы познакомились до того, как она сюда переедет, – продолжает мама, – она придет на твой день рождения.
– Это зачем?
– Как я уже сказала, мне кажется, вам полезно будет познакомиться до того, как она въедет.
– Да, но на мой день рождения-то она зачем придет?
– Затем, – отвечает мама, – что если есть в году день, когда ты сможешь обуздать свое нахальство, то это твой день рождения.
* * *
Папа с мамой встретятся! Мама-то думает, будто я не слушаю, обычно, когда она болтает, я не прислушиваюсь, но когда она рассказывает, куда поедет и надолго ли, я каждое слово ловлю.
Мама с папой встретятся, и произойдет это в Мюнхене! О Мюнхене я только и знаю, что там живет папа.
Вопрос вот в чем: как мне добраться до Мюнхена?
Одну меня в самолет не пустят. Я – мешок костяшек и костей. Бесполезный ребенок, полностью зависящий от взрослых и их денег, когда ему надо добраться из одного места в другое, по крайней мере, когда надо перелететь через Атлантический океан. Мешок с костями. Развалина. Развалины красивые. А я нет. Венера Милосская красивее меня, хоть и безрукая. Ученые все никак не могут взять в толк, куда подевались ее руки. В Венере кроется загадка. Мне скоро тринадцать, и я – это тонкие руки и ноги и большой рот. Во мне никакой загадки нету.
Если я доберусь до Мюнхена и попаду в одно помещение с мамой и папой, то попрошу кого-нибудь сфотографировать нас всех.
Мне нужна фотография, на которой мы втроем.
Я хочу оказаться там, когда мои день и ночь встретятся.
Я поднимаю взгляд и вижу лицо Катрины. Она ничего не говорит. И я тоже. Катрина обещает маме полностью взять на себя заботы о девочке, правда, она не знает, что этот ребенок не умеет ни засыпать по вечерам, ни просыпаться по утрам. Для девочки существует лишь белый день или темная ночь. Мама скоро уедет. Катрине неизвестно, что такое паника.
– В случае катастрофы, – с улыбкой говорит мама Катрине, – можешь позвонить мистеру П. Его номер в ящике.
Ее маршрут я таскаю с собой повсюду. Это напечатанный на бумаге план поездки с датами, местами, городами, отелями. Я почти все знаю наизусть, даже некоторые номера телефонов, по которым мне все равно запрещается звонить, потому что за границу звонить очень дорого. Днем листок лежит в рюкзаке, в учебнике по математике, а по вечерам я перекладываю его на тумбочку, а на него ставлю чашку с какао.
Катрина, брюнетка с волосами до плеч и в больших круглых очках, по вечерам варит мне какао с медом и разрешает взять чашку с собой в комнату.
Каждый вечер, перед тем как лечь, я расставляю и раскладываю по своим местам магнитофон, книгу, мамин план поездки и чашку с какао. В этом есть симметрия, красота. Режим, как в дисциплине. Режим, как в хореографии.
Вообще-то в доме с желтыми стенами запрещается ставить на тумбочки чашки и стаканы. В этом смысле полноватая хозяйка высказалась ясно. Первые недели нашей жизни здесь мы с мамой то и дело напоминали друг дружке об этом. Если мама забывала подложить под бокал с вином подставку, то я получала доллар. Если я ставила чашку не на подставку, то доллар уходил маме. Когда мама поселилась в нью-йоркской квартире, я осталась в доме с желтыми стенами, но время от времени мне разрешалось доехать на поезде до Центрального вокзала и сходить к маме в гости. В нью-йоркской квартире смотрели на отметины на мебели сквозь пальцы. Мы валялись в большой двуспальной кровати, ели китайскую еду из коробочек, а я пила из банки колу или имбирное ситро, и банку можно было ставить где вздумается. Чем больше от меня следов, тем лучше – так мама говорила, зарываясь носом мне в шею. «Малышка моя любимая, как же я по тебе скучаю, когда ты уезжаешь». Хотя мы обе знали, что я уже чересчур взрослая и никак не «Малышка». Иногда мы подряд смотрели по телевизору три фильма, и я чаще всего засыпала первой.
Но когда мама
