Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман
– Ой, обожаю Моцарта!
Нобелевский лауреат осекается и меняет тему разговора.
Мать часто называют отцовской музой. Отца маминой музой не называют. Он был мужчина, она – женщина, он был старше, а она – совсем молоденькая, он искал и обнаружил ее, он смотрел и видел ее. Это если вкратце. Он созидал, она вдохновляла. У отца было девять детей, но никого из них – ни мальчиков, ни девочек – музами не называли. Дети мешали созиданию, так считали и их матери, и их отец. Эту задачу выполняли их матери – это тоже если вкратце. Почти всех матерей (а их было пять на девятерых детей плюс отцовская мать, то есть номер шесть) называют музами. Ингрид, его последняя супруга, отличалась практичностью, и поэтому он любил ее больше всех остальных. И скорбел, когда она умерла. Скорбел так сильно, что сам хотел умереть. Как считал отец, любовь живет дольше, если практические моменты отлажены и не создают помех. Не стоит недооценивать важность практической стороны жизни. Это касается как любви, так и созидания. Отец не называл женщин своими музами. Нет, по-моему, к этому слову он не прибегал. Он называл женщин скрипками – музыкальными инструментами, но никак не музами.
В норвежском языке слово musa – муза – немного глуповатое, потому что по звучанию совпадает со словом «мышь» и сленговым названием вагины. В начале XVIII века поэт Петтер Дасс написал несколько писем поэтессе Доротее Энгельбретсдаттер, например следующее:
Но что случилось, Госпожа?
…
Ужель Минерва навсегда
О наслажденьи позабыла?
И проведет свои года
Под властью скорби чернокрылой?
Ужель божественный Парнас
Теперь опустошен, разрушен?
И песня музы прервалась,
И звонких нимф уже не слушать?
И новых строк не написать,
Ведь вдохновение убито,
Перо, чернила и тетрадь
Заброшены и позабыты?[15]
Петтер Дасс ждал и ждал ответа. Восхищаясь ею, он не называл ее своей музой, и из послания следует, что он относился к ней как к поэту, как к равной себе. Ответа он не получил и решил, что ее муза истощена, чем и объясняется молчание. Получается, Петтер Дасс на сто пятьдесят лет опередил Бодлера – как известно, перу Бодлера принадлежит стихотворение о больной музе.
Если бы он написал мне, я бы, скорее всего, ответила. Получи я письмо или, что вероятнее, мейл, начинающийся не безнадежным «Привет» и моим именем, да все это, возможно, еще и со смайликом, а обращением «Но что случилось, Госпожа?» – то ответила бы без промедления.
Отец называл маму своей скрипкой Страдивари. Я никогда не слышала, чтобы она выражала недовольство необходимостью играть роль музы или скрипки Страдивари. Неужели ей и впрямь хотелось стать скрипкой?
У правителя Пиерона было девять дочерей, которых он сам считал настолько прекрасными, что они способны соперничать с музами. Однако он ошибался, а высокомерие всегда подлежит наказанию, поэтому все его девять дочерей обратились сороками.
Впрочем, это еще не самая плохая участь. Предназначение музы – служить отражением великого художника. Без художника не будет и музы. А сороке не приходится быть ни для кого отражением, ее и так видно. Вообще-то сорока обладает способностью узнавать собственное отражение. На это способны лишь немногие животные – разумеется, отдельные виды обезьян, например бонобо, некоторые дельфины и один вид муравьев. О муравьях выяснилось, что те, увидев свое отражение и заметив на голове пятно, принимаются умываться, а если никаких пятен нет, то муравьи не умываются. Были также исследованы и сходные способности у слонов. Некоторые слоны свое отражение узнавали, а другие – нет. Однако эти исследования осложнялись тем, что зеркала оказались недостаточно большими.
«Возможно, она станет и моей музой тоже», – думает нобелевский лауреат и смотрит на маму девочки. Спустя много лет, дожидаясь в аэропорту посадки на задержавшийся рейс, он придумывает теорию о способностях памяти, основанную на длительных исследованиях в области иммунологии. К тому времени они уже давным-давно расстались с мамой девочки, поэтому, наверное, ему требовалась не муза и даже не сорока, а обычная задержка рейса?
С одной стороны, ему хочется, чтобы весь мир видел, что ему удалось заполучить такую женщину, как она. С другой стороны, его грызет сомнение, что она – не та, кто ему нужен. Ей сорок. Она кривляется на сцене (он не видит ничего пленительного в ее пении и танцах, смотреть и слушать ему неловко). С одного конца на шкале его чувств – гордость, а с другой – стыд, и нобелевский лауреат вечно не уверен, в каком месте этой шкалы он находится в определенный момент. Эта бесконечная неуверенность и есть его величайшая слабость.
Он представляет себе пальчики младшей сестренки над клавишами, ее крохотные ручки. Он открывает рот, чтобы рассказать о руках младшей сестренки, но осекается. «Ой, обожаю Моцарта!» – ее восклицание будто дурной запах повисает между ними.
Мать рассказывает девочке, что нобелевский лауреат работает над созданием искусственного мозга. Однажды он брал маму с собой в лабораторию. Единственное, что ей запомнилось – это крысы повсюду и что она начала сомневаться в прочности их отношений. Она очень сопереживает крысам, хоть они и мерзкие.
Мама девочки называет это влюбленностью, но лишь первые недели. Много лет спустя она назовет его чудовищем.
В молодости он играл на пианино. Чтобы выкроить себе немного свободного времени, родители отправляли их с младшей сестрой в Карнеги-холл. Брат с сестрой затихали и молча наблюдали, как Фритц Райнер дирижирует оркестром, который исполняет Моцарта. Нобелевскому лауреату хочется рассказать ей о белом платье сестры, о ее длинных темных волосах, собранных в косу и перевязанных лентой, о том, как он сжимал в руке ее маленькую ручку. Но он не рассказывает. Вместо этого он поднимает руку и сгибает указательный палец, будто подзывая маму девочки к себе.
– Нам неизвестно даже, какие именно импульсы мозга заставляют мой палец сгибаться, – говорит он.
Мама девочки замечает красивый ноготь, небольшую руку с гладкой кожей. Ногти у него ухоженнее, чем у нее.
Она тоже сгибает указательный палец, будто приманивая его к себе.
Согнув указательные пальцы, они смотрят друг на дружку.
– Я точно знаю, что я – не ты, – говорит он. Наверное, получилось резковато, потому что мать девочки вздрагивает. Она мечтает о такой любви, в которой двое растворяются, забывают, кто из них есть кто. Но нобелевский лауреат рассуждает не о любви – он говорит
