Исаак Розенталь - Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время

Еще один эпизод, который на поверхностный взгляд может говорить об особой близости Сталина и Малиновского, относится к февралю 1913 г. «Чудесный грузин» только что вернулся в Петербург из Вены, где сочинял с помощью Н.И.Бухарина статью «Марксизм и национальный вопрос», и как раз в это время был арестован П.Л.Лапинский, недавно приехавший в Петербург из Варшавы помогать депутату IV Государственной думы рабочему Е.И.Ягелло. Кандидат ППС-левицы Ягелло был избран в Думу при поддержке Бунда, польские же социал-демократы были против, поэтому в думскую социал-демократическую фракцию его приняли после долгих споров (возражали большевики), на компромиссных условиях — с решающим голосом в вопросах думской работы и с совещательным — во внутрипартийных. По свидетельству Лидии Дан, это был совершенно ничтожный, политически неразвитый человек, с ним было «много возни», так как он плохо говорил по-русски. Малиновский старался подружиться с Ягелло, используя знание польского языка, но, как и другие депутаты-большевики, он не был заинтересован в усилении меньшевистской части фракции и, следовательно, в активности Ягелло.

Неудивительно, что после ареста Лапинского и получения Лидией Дан анонимного письма, в котором говорилось, что Лапинский «пал жертвой доноса ваших друго-врагов», у некоторых меньшевиков появились сомнения насчет Малиновского. Тогда-то Сталин, известный меньшевикам как Васильев (между собой они называли еще «Иоська Корявый»), «в разговоре довольно отрывочном» с Л.Дан потребовал «прекращения «травли» и грозил, уже не помню чем, если «это» не прекратится»[342]. Однако совершенно очевидно, что Сталин заступался за Малиновского не как его приятель, а как член ленинского ЦК, ответственный за работу депутатов-большевиков и «Правды». Деятельность Малиновского в Думе только начиналась, петербургские большевики ему вполне доверяли.

Противоречит всему, что известно о практике «секретного сотрудничества» и восходящее к А.Орлову утверждение противоположного свойства: Сталин то ли догадался о провокаторстве Малиновского, то ли подозревая его, но так как сам был провокатором, не мог стерпеть «чужое лидерство». Желая «отодвинуть» соперника и «занять ведущее место главного агента», он донес товарищу министра внутренних дел Золотареву на Малиновского, сообщив, что, судя по его поведению на Краковском совещании, тот «предан не царскому правительству, а большевистской партии»[343]. Но инструкция о внутренней агентуре исключала возможность знания одного секретного сотрудника о других, а свои догадки на этот счет они оставляли при себе. Тем более не признавалась допустимой совместная агентурная работа двух секретных сотрудников. Наконец, словосочетание «большевистская партия» никто в те времена не употреблял — ни большевики, ни охранники.

Напомним для сравнения: Малиновский тоже кое-кого подозревал — А.С.Романова (справедливо), В.Н.Лобову (ошибочно), но соперниками их не считал и не думал доносить на них полицейскому начальству. Инстинкт самосохранения подсказывал противоположную тактику: разжигать подозрения в партийной среде, хотя бы и в отношении лиц, заведомо непричастных к провокаторству. Так поступал Малиновский — и не только он.

Не представляет чего-то необычного и реальный документ — письмо Сталина Малиновскому из туруханской ссылки (январь 1914 г.), в котором он жаловался на материальную нужду и про-сил прислать денег. В думскую фракцию обращались за помощью и другие ссыльные (в письме упоминается так называемый фонд репрессивных). Письмо действительно «теплое, дружественное», однако никакого подтекста в нем не обнаруживается; по существу, это не письмо лично Малиновскому: Сталин одновременно обращался с той же просьбой к Петровскому, Бадаеву и к своему земляку Чхеидзе, не взирая на его меньшевизм[344]. Да и сами ссыльные, какими бы не были фракционные и личные отношения между ними, считали своим моральным долгом оказывать нуждающимся материальную помощь. Так, меньшевичка Лидия Дан, будучи в 1915 г. в минусинской ссылке и получив от другого ссыльного-меньшевика Бориса Николаевского сообщение о том, что Иосиф Джугашвили сильно нуждается, отослала ему посылку. Правда, она не знала тогда, что это и есть знакомый ей по Петербургу Васильев, но то, что Джугашвили причастен к тифлисской экспроприации 1907 г., ее не остановило[345].

Реальное значение двух близких по времени арестов — Свердлова и Сталина заключалось в том, что они выявили невозможность прочного, длительного руководства большевистской работой н России и, в частности, «Правдой» через видных «нелегалов». Пражская конференция затевалась Лениным под предлогом необходимости создать, наконец, дееспособное Русское бюро ЦК из профессиональных революционеров, чему мешали «ликвидаторы». Но такого бюро как не было до 1912 г., так и не получилось в итоге Пражской конференции. В Русской коллегии (бюро) ЦК РСДРП год спустя не осталось никого из членов ЦК, избранных па конференции и кооптированных тогда в его состав, кроме Малиновского. С этого момента в бюро входили в основном депутаты и рабочие-большевики.

Правда, 27 июля (9 августа) 1913 г. в Поронине было принято решение не только дополнительно кооптировать в ЦК М.И.Калинина, И.Г.Правдина и В.И.Невского, но и помочь в организации побега из ссылки Свердлову и Сталину, о чем Малиновский тут же сообщил Белецкому[346]. Препровождая в департамент полиции копию упомянутого выше письма Сталина, начальник Енисейского жандармского управления Байков уведомил начальство: им приняты меры «к недопущению побега Джугашвили»[347]. Еще раньше был сорван побег Свердлова[348].

Из показаний Ленина видно, что предполагалось постепенно кооптировать в ЦК РСДРП всех депутатов-большевиков. Первым кооптировали Петровского, затем Бадаева. Малиновский не возражал, но было заметно, что относится он к этому «как будто неохотно», «несколько нервно». Вообще он был обычно недоволен, когда ответственное поручение давали не ему; своих «софракционеров» он изображал людьми бездеятельными, малопригодными для той работы, которая им поручалась. Особенно доставалось Петровскому. Члены Заграничного бюро ЦК видели и здесь лишь проявление чрезмерного самолюбия и желание играть главенствующую роль[349].

Мероприятия, расширявшие полномочия депутатов, разрушали монополию Малиновского в России, депутаты работали все более независимо от него — вот что было истинной причиной его демонстративной ревности. Но в то же время это обязывало его самого проявлять по крайней мере не меньшую активность, прежде всего во внедумской, приоритетной для большевиков работе. «У нас теперь шестерка в Думе куриальных депутатов так поворачиваться стала для внедумской работы, что прелесть, — писал Ленин Горькому в феврале 1913 г. — Вот где закрепят люди рабочую партию настоящую! Никогда в третьей Думе не могли добиться этого»[350].