Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

За время последних бедствий своей родины Меттерних сумел извлечь из событий указания для будущего. Он не мог удержаться, чтобы не сопоставить поведение Австрии и России в последних событиях и чтобы не сделать это сопоставление предметом своих размышлений. В продолжение семнадцати лет, говорил он себе, Австрия с безрассудным великодушием жертвовала собой ради спасения Европы; она упорно, без передышки боролась с вечным победителем. Что выиграла она этом непримиримой политикой? Только то, что четыре раза подвергалась вторжению врага; два раза видела его в Beне, потеряла ценные провинции и теперь рисковала лишиться самых жизненных частей. Россия была куда предусмотрительнее. Разбитая под Фридландом, она улыбнулась победителю, бросилась в его объятия и, вместо того, чтобы вести против него ожесточенную, упорную борьбу, в настоящее время невозможную, ухватилась за его счастье и предложила ему свою помощь и свои услуги. Этим она, во-первых, выиграла то, что обеспечила себе покой и неприкосновенность своих владений; затем мало-помалу, заручилась большими выгодами и на глазах у всех окрепла и округлила свои границы, тогда как вокруг нее все гибло и рушилось. Не представляет ли такое поведение предмет, достойный для размышления и примера для подражания? Без сомнения, Меттерних был далек от мысли об искреннем сближении с Наполеоном. Ему и в голову не приходило признать навсегда приобретенные Францией завоевания и новый установившийся в Европе порядок. Но, тем не менее, он рассчитывал, что, если бы Австрия присоединилась на короткое время к Наполеону, она могла бы спастись от последствий последнего поражения, могла бы избегнуть новых потерь и даже приобрести возможность на верной, удобной и выгодной позиции ожидать часа всемирной измены “и для всеобщего освобождения”[171]. Это-то он и называл “работать для спасения более мягкими средствами”[172]. С этого времени его целью, его заветным желанием было – подражать России, с тайной мыслью заместить ее в сердце Наполеона. Мечтой, которую он лелеял, было связать свое имя с австрийским Тильзитом.

В своих частных разговорах с Шампаньи он постоянно возвращался к предмету своей мысли. Днем, вечером, во время прогулки, на балу – он старался искать его общества. Приглашенный к обеду, он приходил пораньше и приветливым тоном говорил: “Побеседуем, ибо только этим путем мы можем что-нибудь сделать”[173]. Между ними начинался разговор в стиле “дипломатов-космополитов”[174], которые, отрешившись от спорных вопросов и злобы дня, рассматривают события с высшей точки зрения, стремясь извлечь из них мудрое поучение. Вполне естественно, что мысли их останавливались на прошлом. Союз с Австрией, говорил Меттерних, был бы для Наполеона истинным средством достичь его целей – успокоить Европу и сломить Англию. “В Пресбурге Император упустил лучший момент своего царствования”.[175] Впрочем, по словам Меттерниха, разве 1809 год не представлял во многом сходства с 1805 годом, и разве нельзя было вновь поймать упущенный случай? Правда, теперь положение несколько иное, теперь Франция и Россия состоят в тесной связи, но отчего бы им не принять в свой кружок Австрию, а не осуждать ее на унизительное одиночество?” Чтобы мы не оставались в положении лица, которое, находясь в одной комнате с двумя другими, видит, как те шушукаются”[176]. Можно было бы начать с принятия идеи, высказанной Наполеоном до разрыва, т. е. установить между тремя империями общее соглашение, взаимную гарантию, а затем, думал про себя Меттерних, Австрия, проскользнув третьим лицом в Тильзитское соглашение, легко нашла бы средство расстроить соглашение, вытеснить из него Россию и занять ее место.

С этих пор он находил полезным вредить Александру в глазах Наполеона и искусно обвинял того, у кого его правительство втайне искало помощи и покровительства. Россия, говорил он, могла бы помешать войне, если бы с самого начала заняла определенное и решительное положение. Его мнение было более чем справедливо и совпадало с тем, что постоянно высказывал император Наполеон. Что сделали русские за время кампании? – спрашивал Меттерних, – и продолжал: “Они не сделали ни одного выстрела и проливали только польскую кровь”[177]. Как видим, Австрия – в лице своего представителя – дошла до того, что выражала негодование на то, что нам так дурно помогали против нее. Не таков дом Габсбургов, – прибавлял Меттерних, – он не проявил бы при подобных обстоятельствах такой дряблости и бездеятельности. Он всегда был тверд в своих привязанностях, его всегдашней гордостью была непоколебимая верность раз принятым на себя обязательствам; он сумел бы лучше, чем непоследовательный и непостоянный русский двор, быть помощником при выполнении великих планов. “Мы можем служить вам подобно России, – говорил Меттерних, – и, может быть, даже вернее России, ибо у нашего кабинета нет такой двуличной политики: введите нас в вашу систему, и вы не будете иметь повода сомневаться в нас. Вот на какой основе, – почетной для нас, полезной для вас, – желали бы мы заключить мир”[178].

Нельзя сказать, чтобы Наполеон относился безразлично к подобным речам, но все-таки они не обладали даром изменить его решения. Он не допускал, чтобы побежденный мог дешево отделаться; он даже начинал находить, что в Дотисе слишком долго не решаются признать в принципе необходимость большой жертвы. Его желанием было, чтобы переговоры, хотя и медленным шагом, но шли к этой цели; на деле же они не подвигались ни на йоту. Такая неподвижность, превосходя желания императора, раздражала его. Он находил, что Шампаньи туго разбирается в игре противников и слишком медленно разузнает, до чего может идти их уступчивость. Он упрекал министра в недостатке чутья и проницательности.[179] Наконец, чтобы дать толчок переговорам, он согласился кинуть туда несколько названий городов и провинций и то не сразу, заставляя вытягивать из себя слова и держась очень далеко от Галиции. 24 августа он приказал потребовать Зальцбург и линию реки Энс; 29-го – крупный кусок со стороны Италии, – все, что еще оставалось у Австрии на берегах Адриатического моря. Вместе с тем, считая, что почва в Петербурге должна быть уже в достаточной степени подготовлена, он приказал написать герцогу Виченцы, чтобы он стал на более определенную почву и формально приступил к вопросу о Галиции на основе, которая была ему указана. “Отправьте это письмо немедленно, – приказал он Шампаньи, – я нахожу это дело спешным”[180]. По его мнению, необходимо было как можно скорее добиться согласия царя на предполагаемую сделку и, развязав себе таким образом руки, получить возможность идти вперед в переговорах с Австрией. Впрочем, Наполеон надеется, что в ближайшие дни письмо Коленкура, в котором тот даст ему отчет о том, как относятся в Петербурге к высказываемым послом лично от себя мыслям о разделе Галиции, – или послание от царя, или же какое-нибудь другое указание или симптом, обнаружив желания России, дадут ему возможность устранить неизвестную величину, от которой зависит решение задачи.