Юрий Сушко - Любимая женщина Альберта Эйнштейна

НЬЮ-ЙОРК, Гринвич-Виллидж, сентябрь 1945

...С превеликим трудом высвободившись из-под грузного, потного тела Сергея, Маргарита поднялась с развороченной любовной схваткой постели, набросила шелковый халат и подошла к балкону. Пресытившись, он всегда мгновенно засыпал, а ей страшно хотелось курить.

Она села в кресло, на ощупь нашла спички, мундштук и сигаретки. Вспомнила, как Альберт все смеялся: «Мундштук» в переводе с немецкого – «деталь для рта». Прости, моя милая, но ты гораздо лучше пользуешься другой деталью для рта. Поверь мне, ты умеешь мастерски курить. Очень красиво и нежно».

Сегодня Сергей был чересчур грубоват и требователен. Она видела нависшее над ней его взмокшее от пота лицо с прилипшим ко лбу седым чубом, устремленные в какую-то пропасть глаза, приоткрытый в мучительной гримасе рот. А она заслоняла от него весь сторонний мир. Он тискал ее груди, тер соски, кусал шею, от его рук на бедрах оставались багровые синяки... Но все равно, ей было с ним необыкновенно хорошо, как никогда.

Для перевозки сокровищ творческой мастерской Коненкова, его работ, библиотеки и домашнего скарба, скопившегося за 22 года американской «ссылки», лично товарищ Сталин, сообщили скульптору в советском консульстве, распорядился зафрахтовать специальный пароход «Смольный».

Не было ли в ящиках с обнаженными «Вакханками» чего-нибудь погорячее, кто знает... Именно в эти жаркие месяцы, после первого в мире ядерного взрыва 16 июля в пустыне Аламогордо, последовавшего затем безжалостного уничтожения Хиросимы и Нагасаки 6 и 9 августа 1945-го, советская разведка резко активизировала работу по добыванию технической документации по атомной бомбе. Как ныне уже известно, задача была блестяще выполнена. Прямых доказательств причастности семейства Коненковых к данному делу нет. Возможно, это просто хронологическое стечение обстоятельств. Или хроническое...

...Маргарита Ивановна вышла на верхнюю палубу и, уютно устроившись в шезлонге, всматривалась в удаляющиеся берега Америки. Смотрела, но ничего не видела. Думала о своем. Вспоминала, как в день расставания Альберт надел ей на руку свои именные золотые часы и нежно поцеловал в губы. Оба понимали, что прощаются навсегда. И он, и она знали: это была их личная плата за «ядерное равновесие».

– Давай я напоследок помою тебе голову, – предложила Маргарита в их прощальный вечер. Она знала, что он обожал это действо, почти сочетаемое с интимным актом. Он буквально млел, таял под ее руками, иногда даже постанывал от удовольствия.

Альберт Эйнштейн, видимо, напрочь забыл о ветхозаветной филистимлянке Далиле, обольстившей и затем предавшей Самсона, проделав нечто непотребное с его волосами, в коих таилась сила героя. И вряд ли физик читал толкования христианского богослова Иоанна Златоуста, который писал: «Издревле в раю Диавол уязвил Адама женщиною... Женщиною мужественнейшего Самсона ослепил... Она предала иноплеменникам своего супруга, которого любила, ласкала, которому говорила, что любила его больше, чем себя. Того, кого вчера любила, ныне обольщает, кого вчера согревала лобзанием, ныне, обольщая, предает смерти...»

Стюард принес ей кофе, учтиво спросил, не желает ли гостья чего-либо еще. Получив отрицательный ответ, он удалился. Маргарита Ивановна достала из дорожной сумочки последнее письмо Эйнштейна, вновь принялась читать:

«Принстон. 8.Х1.45

Любимейшая Маргарита!

Я получил твою неожиданную телеграмму еще в Нью-Йорке, откуда я смог вернуться только вчера вечером. Так тяжело задание, которое несет с собой большие перемены для тебя, но я верю, что все закончится благополучно. Хотя по прошествии времени ты, возможно, будешь с горечью воспринимать свою прочную связь со страной, где родилась, оглядываясь на пройденное перед следующим важным шагом. Но в отличие от меня у тебя есть еще, возможно, несколько десятилетий для активной жизни в творчестве. У меня же все идет к тому (не только перечисление лет), что дни мои довольно скоро истекут. Я много думаю о тебе и от всего сердца желаю, чтобы ты с радостью и мужественно вступила в новую жизнь и чтобы вы оба успешно перенесли долгое путешествие. В соответствии с программой я нанес визит консулу... Целую. Твой А.Эйнштейн».

Она невесело усмехнулась: как же хитроумно Альбертль попытался все зашифровать. Мол, друг поймет, а враг озадачится. Во время последнего совместного отдыха на берегу Саранак-Лейк Маргарита все рассказала Эйнштейну. Ну, или почти все. (То, что позволила Москва, одновременно с приказом о возвращении в Советский Союз.)

Маргарита говорила и говорила без удержу: «Альбертль, ты не понимаешь. Ты – гений, ты другой. Ты – совершенно независимый человек, ты – единственный, ты сам по себе. А я? Я в прямой зависимости от всех. В сладкой – от тебя. В мерзкой – от самых страшных людей. Ты не представляешь себе... Вот ты же любишь Достоевского. Помнишь его выражение «тварь дрожащая»?.. По-английски так не скажешь. Но это все обо мне... Мне горько, мне больно, мне печально...»

Она вытянула руку, чтобы в который уже раз полюбоваться золотыми часиками, которые Эйнштейн подарил ей в час расставания. Их мощный лайнер «Смольный» уверенно рассекал океанские волны, оставляя за собой белые буруны. Становилось довольно прохладно, и Маргарита Ивановна вернулась в свою каюту.

Во Владивосток они прибыли в декабре 1945 года. Впереди Коненковых ждало долгое путешествие железной дорогой до Москвы. А еще разгрузка, перегрузка многотонного багажа и прочие хлопоты.

Кроме своих работ, Сергей Тимофеевич вез с собой обширнейшую библиотеку, состоящую из книг, которых в ту пору в Союзе днем с огнем было не сыскать. Издания Библии на разных языках, теософские произведения английских и американских мыслителей, уникальные труды по астрономии, карты звездного неба, коллекция автографов знаменитостей, собрания сочинений русской классики.

По прибытии в Москву скульптор был приглашен в Кремль, где его принял товарищ Сталин. Он угощал его чаем с лимоном. Предложил коньяку. Сергей Тимофеевич вежливо поблагодарил, но отказался. «Как же так? – усмехнулся Сталин. – Ведь вы сами мне писали, что были немалым пьяницей...» – «Так ведь б ы л, дорогой брат, – склонил голову Коненков, – увы, был...»

Заботы, которой был окружен воротившийся на родину Коненков, не удостаивался ни один из реэмигрантов. Он очень скоро получил роскошную квартиру-студию вблизи Пушкинской площади, а самому мастеру дали «зеленую улицу»: вернисажи, хвалебные газетные и журнальные статьи, всевозможные почести.

Коллеги скульптора ревниво поглядывали на роскошно обустраивавшегося мастера. Посыпались упреки: дескать, прожив самые тяжелые для страны годы за океаном в тепле и достатке, он совершенно незаслуженно получил от власти слишком много. На всякий случай присовокуплялись модные в те годы обвинения в «формализме» и «модернизме». Травля дошла до предела. Искусство (вернее, его деятели) требовало жертв.