Джим Корбетт - Моя Индия

В течение двух дней Чамари и его жена трудились героически, но непроизводительно. Утром третьего дня, когда они ожидали назначения на работу со стертыми до крови руками, завязанными грязными тряпками, я спросил Чамари, может ли он читать и писать. Услышав, что он немного грамотен, я велел ему вернуть лопаты и корзины на склад и явиться ко мне в контору. За несколько дней до этого я уволил за пьянство десятника, руководившего разгрузкой угля. Он был единственным человеком, которого я уволил. Мне к тому же было совершенно ясно, что ни Чамари, ни его жена не смогут заработать на жизнь, занимаясь разгрузкой угля, и я решил испробовать Чамари на должности десятника.

Чамари думал, что его вызвали в контору для увольнения. Увидев, что это не так, он вздохнул с облегчением. Я дал ему новую учетную книгу и карандаш и поручил записывать номера разгружаемых угольных вагонов ширококолейной железной дороги, а также имена грузчиков — мужчин и женщин, разгружавших каждый вагон. Через полчаса он вернулся, собрав необходимые сведения, и аккуратно записал их в книгу. Проверив правильность записей, я вернул ему книгу и сказал, что назначаю его десятником бригады по погрузке угля, в которой работали двести мужчин и женщин. Я подробно объяснил ему его обязанности. Скромный человек, который всего лишь час назад трудился, испытывая на себе все отрицательные последствия низкого происхождения, вышел из моей конторы с высоко поднятой головой, с книгой под мышкой и карандашом за ухом.

Чамари был одним из самых добросовестных и трудолюбивых людей, работавших у меня. В бригаде, которой он руководил, были мужчины и женщины всех каст, включая браминов, чхаттри[57] и тхакуров. Не было случая, чтобы он оскорбил кого-либо из людей, принадлежавших к высшим кастам, отнесясь к ним с недостаточным уважением. Никто ни разу не оспаривал его власть. Он должен был записывать выработку всех грузчиков, работавших под его началом, и в течение двадцати лет, пока он работал у меня, правильность его записей ни разу не подвергалась сомнению.

Воскресными вечерами Чамари и я — он на циновке, а я на стуле — восседали около большой кучи медных пайсов, окруженные покрытыми угольной пылью мужчинами и женщинами, с нетерпением ожидавшими своего недельного заработка. Я получал от этих воскресных вечеров не меньшее удовольствие, чем простые трудолюбивые люди, сидевшие вокруг меня. Я испытывал такую же радость, давая им деньги, заработанные ими в поте лица своего, как и они, получая эти деньги. Всю неделю они работали на платформе длиной в полмили, и поскольку некоторые из них жили в домах, сооруженных мною, а другие в окрестных деревнях, у них было мало возможностей для общения. Они могли это делать лишь в воскресные вечера. Трудолюбивые и много работающие люди всегда веселы, потому что у них нет времени выдумывать несуществующие неприятности, которые всегда страшнее, чем действительные. Мои рабочие были, разумеется, бедняками и имели достаточно неприятностей. Тем не менее они были веселы, и поскольку я владел их языком не хуже их самих, я мог принимать участие в их добродушном подтрунивании друг над другом и понимать их шутки.

Администрация железной дороги платила мне в зависимости от количества прошедших грузов, а я платил своим рабочим, где бы они ни работали, за каждый разгруженный вагон. За работу на складах я платил десятникам, которые затем оплачивали своих подчиненных. Но мужчинам и женщинам, работавшим на разгрузке угля, я выдавал зарплату сам. Чамари менял полученные от меня банкноты на пайсы на базаре в Мокамех-Гхате. Затем, когда наступал воскресный вечер, мы усаживались возле кучи пайсов и он зачитывал имена мужчин и женщин, разгружавших вагоны на протяжении недели, а я, быстро подсчитывая в уме, платил каждому столько, сколько ему причиталось. Я платил 40 пайсов (10 анна) за разгрузку одного вагона. Когда причитающуюся сумму нельзя было разделить поровну между рабочими, разгружавшими тот или иной вагон, я давал кому-нибудь из них лишнюю пайсу, и этот человек потом покупал соль, которую делил со всеми. Такая система оплаты удовлетворила всех, и хотя труд был нелегким, он давал возможность заработать в три раза больше, чем на сельскохозяйственных работах. К тому же эта работа была не сезонной, а постоянной.

Вначале заработная плата Чамари составляла пятнадцать рупий в месяц, но постепенно я довел ее до сорока рупий, что превышало заработок большинства клерков, служивших на железной дороге. Кроме того, я разрешил ему нанять бригаду из десяти человек для работы на складе. В Индии достоинство человека определяется в значительной мере размером его доходов и тем, на что он их расходует. Чамари пользовался уважением среди всех прослоек рабочих, потому что он много зарабатывал. Однако еще большее уважение он заслужил своей скромностью в расходовании денег. Изведав, что такое голод, он считал своим долгом не допускать, чтобы люди, которым он может помочь, страдали, как некогда страдал он. Его дом был открыт для всех нуждающихся. Представителей низшей касты он приглашал разделить трапезу с ним, а тем, кому кастовая принадлежность не позволяла есть приготовленную его женой пищу, Чамари давал продукты, чтобы они могли сами приготовить себе еду. Когда по просьбе жены Чамари я беседовал с ним относительно того, что он держит открытый дом, он неизменно отвечал, что его семье вполне достаточно пятнадцати рупий, которые я первоначально платил ему, а давать жене больше этой суммы было бы равносильно поощрению ее склонностей к излишествам. На мой вопрос, в чем могут заключаться эти излишества, он ответил, что жена все время говорит, что он должен одеваться лучше, чем его подчиненные. Сам же он считал, что следует использовать деньги на пищу для бедных. И в подтверждение своих доводов он говорил: «Посмотри на себя, махараджа, — он величал меня этим титулом с первого и до последнего дня, — ты носишь этот костюм годами. Если ты можешь поступать таким образом, почему я не могу?» В отношении моей одежды он ошибался. У меня было два одинаковых костюма, и пока один очищался от угольной пыли, я носил другой.

Я проработал в Мокамех-Гхате уже шестнадцать лет, когда кайзер Вильгельм развязал войну. Администрация железной дороги была против моего ухода в армию, но не стала возражать, когда я согласился сохранить за собой подряд. Я собрал рабочих, но не смог объяснить им, что такое война. Однако они все до одного были готовы продолжать работать в мое отсутствие. И только благодаря их преданности и самоотверженности грузы проходили через Мокамех-Гхат без единой задержки в течение всех лет моей военной службы сначала во Франции, а затем в Вазиристане. Во время моего отсутствия Рам Саран исполнял обязанности инспектора по транзитным перевозкам. Через четыре года я вернулся к своим людям с приятным ощущением, будто мы не виделись всего один день. Мое благополучное возвращение они объясняли тем, что денно и нощно молились о моем здравии в храмах, мечетях и домашних молельнях.