Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе - Татьяна Илларионовна Меттерних
Он уверил нас, что так свободно ездить с таким легким багажом, и почти сожалел, что его гардероб вскоре стал всесторонне пополняться, так что ему снова понадобился шкаф и чемодан, чтобы поместить туда свои вещи.
Он рассказал, что провёл несколько дней в деревне и что, когда он приехал на вокзал в Ковно, вся площадь перед вокзалом была занята советскими танками, которые заняли также все улицы города. Было бессмысленно идти в свою квартиру, поэтому он пошёл по тропинке, ведущей к берегу Немана, чтобы сесть там на пароходик, плывущий вдоль реки. Едва маленький пароход отчалил, на пирсе появились советские солдаты, чтобы произвести проверку документов, но пароходик уже неспешно пыхтел по реке. Папа сидел на палубе и обдумывал план побега. Сначала ему показалось, что лучше возвратиться в свои бывшие владения Юрбург и Тауроген, расположенные на восточно-прусской границе поблизости от Тильзита и конфискованные в 1921 году.
Пока они так плыли, окрестности казались совершенно мирными, нигде не было видно советских солдат. К вечеру папа сошёл с парохода и дальше пошёл пешком до домика лесника, который в давно минувшие времена служил у него.
Его сразу же сердечно приняли и предложили переночевать; лесник же пошёл на разведку местности под покровом наступившей темноты, а также попытаться найти помощь. Несколько часов спустя он вернулся с двумя друзьями; вместе они разработали план. Они установили, что пограничные посты сменялись в полдень. Незадолго до пересменки они прекращали патрулирование и ждали смену. Так как они только что получили новый приказ стрелять по любой бегущей цели, было, по-видимому, самым лучшим идти медленно, как бы невзначай оказавшись здесь. Выбрали для этого подходящее место, которое плохо просматривалось.
На следующий день в условленное время оба помощника вышли вперед, залегли, распластавшись в траве, каждый на одной из сторон пограничной полосы. Легким свистом они дали знак, что постовых не видно. Лесник осторожно вёл папа в условленное место. Так, он шагнул на ничейную землю, держа перед глазами раскрытую газету, в которой были две дырочки, чтобы видеть дорогу.
Солнце стояло высоко, всё было спокойно; всё ещё делая вид, будто читает, папа прямым путём прошёл в Германию – в маленькую деревню с красными крышами, замелькавшими на горизонте.
На первой же полицейской станции его встретили со словами: «Мы вас уже ждали!» и поместили – за государственный счет – в гостиницу. Такое отношение было ему совершенно непонятно, но вскоре появились два приветливых господина, которые, казалось, были весьма обрадованы, что переход границы так легко удался. Папа вручили проездной билет до Берлина, пообещав уведомить нас о его предстоящем прибытии. Имелись в виду люди из абвера адмирала Канариса.
Папа был, собственно, очень горд тем, что совершил побег совершенно самостоятельно.
Когда он въехал в нашу квартиру, он должен был сначала привыкнуть к нашей независимости, он, право, не знал, как должен был вести себя: как строгий отец или как всё понимающий друг. Вначале он отвечал за нас на некоторые телефонные звонки словами «нет дома» и таким образом обрывал разговор. Мы объяснили ему: «У нас тоже есть своя личная жизнь, и она начинается после работы. Эти звонки важны для нас».
С этих пор он пытался во всём нам помочь. Он готовил завтрак, делал покупки и записывал бесчисленные звонки – без всяких комментариев. Его олимпийское спокойствие (которое наши друзья называли «тысячелетним азиатским спокойствием») в ночи бомбежек действовало на нас очень успокаивающе.
Совершенно случайно мы услышали, что он с гордостью сообщал своим друзьям, что живет со своими дочерьми в своего рода общине, как это делают студенты; благодаря этому он снова чувствовал себя молодым.
Вскоре он начал давать уроки французского и английского языка. Он говорил на особенно красивом русском, передающем его мысли изысканным образом – со всеми тонкостями и оттенками. В других языках он не чувствовал себя столь уверенно, несмотря на ранний «английский» период и французских гувернеров в детстве.
Мы смеялись вместе с ним, когда он с юмором рассказывал о своих уроках: «Они сидят, как воробьи на заборе, и один ужасный тип непрерывно спрашивает о грамматических правилах. Они ведь его не касаются, если он даже „How do you do“ не может сказать!». Одна ученица доверила ему тайну, что она пылает безответной страстной любовью к «одному иностранцу элегантной наружности». У него седые виски и он, «несмотря на несчастье, обрушившееся на него», обладает замечательной выдержкой. «И у него свисающее веко, – прервали мы его. – Папа, она же имеет в виду тебя: она в тебя влюблена!»
Он был весьма ошеломлен этим волнующим заключением.
За исключением бомбардировок, чувство острой опасности, которое угрожало со всех сторон, едва ли ограничивало нашу личную жизнь и наши дружеские встречи. Оглядываясь назад, на круговорот вечеринок, встреч, приёмов, это кажется просто невероятным. Может быть, в трудные и опасные времена потребность быть с другими – говорить с ними, смеяться – особенно сильна. Без сомнения, люди, жившие в деревне в сравнительной безопасности, страдали от одиночества, от недостатка известий и новостей о происходящем. Кстати, замечу: и анекдоты никогда больше не были так смешны и остроумны, как во времена гнёта наци, и мы никогда больше не испытывали того щекотливого чувства опасности, рассказывая их другому, как в те дни.
Так как мы были молоды, то воображали, что недосягаемы для смерти и катастроф, и были уверены, что с нами ничего не случится. А пока судьба тебя щадила, это означало дополнительную радость жизни, почти эйфорию.
В Берлине в то время было мало «интернациональных» молодых девушек, и поэтому на нас – наряду с некоторыми другими – был большой «спрос». После выполненной работы на службе мы прямо с места работы отправлялись на вечерние приёмы, которые если не прерывались бомбардировками (что случалось нередко), длились допоздна. Перед тем как покинуть бюро, мы освежались и переодевались в маленькой умывальной комнате. Наши шефы шутили, что приятные ароматы, которые шлейфом тянулись за нами по лестнице («Arpege» Луизы, «Je reviens» Луизетты и мой «Moment Supreme»), сообщали им о том, что в этот вечер им не придётся рассчитывать на совместную работу с нами.
Нас приглашали на обеды и ужины, на пикники, которые устраивались ещё оставшимися в Берлине посольствами: итальянским, чилийским, испанским, шведским, венгерским и швейцарским. Круг приглашённых был всё ещё разнообразен и пёстр – к нему принадлежали художники и политики, вращающиеся ещё в дипломатических кругах. Поэтому за столом часто можно было оказаться с необычным соседом.
Однажды между Луизой
