Как я стал собой. Воспоминания - Ирвин Ялом
Когда приехала «Скорая», помнится, мать все еще плакала, но сквозь слезы сказала мне и сестре: «Заберите его бумажник». Мы с сестрой проигнорировали ее просьбы и про себя осудили ее за то, что она в такой момент обращает внимание на деньги. Но она, конечно же, была права: его бумажник, карточки и деньги бесследно исчезли в отделении «Скорой».
Мне случалось видеть мертвые тела и до того – на первом году обучения в медицинской школе, на курсе патологии в морге, – но это было первое мертвое тело человека, которого я любил. Такого потом не случалось еще много лет, до самой смерти Ролло Мэя. Похороны отца состоялись на кладбище в Анакостии, штат Мэриленд, и после панихиды каждый из членов нашей семьи бросил на гроб лопату земли. Когда настала моя очередь, у меня закружилась голова; зять поймал меня за руку и удержал, не дав свалиться в могилу.
Мой отец умер, как и жил, – тихо и незаметно. По сей день я жалею, что мне не довелось узнать его лучше. Когда я возвращаюсь на это кладбище и хожу между надгробиями, под которыми лежат мои мать и отец и вся их община из маленького местечка Селец, мое сердце болит от мысли о той пропасти, что разделила меня и родителей, и обо всем, что осталось несказанным.
Порой, когда Мэрилин описывает свои теплые воспоминания о прогулках в парке за руку с отцом, я чувствую себя обделенным и обманутым. А как же мои прогулки и внимание моего отца? Отец работал как проклятый всю свою жизнь. Его магазин был открыт до десяти вечера пять дней в неделю и до полуночи по субботам; он бывал свободен только по воскресеньям.
Мое единственное теплое воспоминание о времени с отцом связано с нашими воскресными играми в шахматы. Мне помнится, он всегда был доволен моей игрой, даже когда я в свои десять или одиннадцать лет начал побеждать его. В отличие от меня, он никогда, ни разу не впал в раздражение из-за проигрыша. Наверное, в этом и кроется причина моей пожизненной любви к шахматам. Наверное, эта игра обеспечивает мне хоть какой-то контакт с моим трудолюбивым, мягкосердечным отцом, которому так и не довелось увидеть меня более зрелым и взрослым.
Когда умер отец, моя жизнь в Стэнфорде только начиналась. Не думаю, что в то время я был способен полностью оценить свою невероятную удачу. У меня была работа в прекрасном университете, я практически ни от кого не зависел и жил в безмятежном местечке с климатом, лучше которого, пожалуй, на всем свете не сыщешь. Я больше никогда не видел снега (разве что на горнолыжных курортах).
Мои друзья, в основном коллеги по Стэнфорду, были людьми дружелюбными и просвещенными. Я ни разу не слышал ни одного антисемитского замечания. Хотя мы жили небогато, у нас с Мэрилин было ощущение, что мы можем позволить все, что пожелаем.
Нашим любимым местом для вылазок был курорт Баха, яркое, при этом недорогое местечко под названием Мулехе (Мексика). Однажды в Рождество мы повезли туда детей, и они были в полном восторге от мексиканской атмосферы, сдобренной тортильями и пиньятой. Мы с детьми наслаждались плаванием с маской и ловлей рыбы на острогу, чем обеспечили себе несколько вкуснейших трапез.
В 1964 году Мэрилин должна была ехать во Францию на конференцию и очень хотела, чтобы мы всем семейством совершили поездку по Европе. В итоге все сложилось еще лучше: мы провели целый год в Лондоне.
Глава восемнадцатая
Год в Лондоне
В 1967 году я получил профессиональную преподавательскую премию от Национального института психического здоровья, которая позволила мне провести год в Клинике Тависток в Лондоне. Я планировал изучить тавистокский подход к групповой терапии и начать серьезно работать над учебником по групповой терапии. Мы нашли дом на Реддингтон-роуд в Хэмпстеде, поблизости от клиники, и для нашей семьи из пятерых человек (Бен, наш младший сын, еще не родился) начался блаженный и памятный год за границей.
Я поменялся кабинетами с Джоном Боулби, видным британским психиатром из Тавистокской клиники, который проводил этот год в Стэнфорде. Его лондонский кабинет располагался в центре клиники, что давало мне возможность много общаться с профессорско-преподавательским составом.
В том году я каждое утро ходил из дома в клинику пешком – за десять кварталов – мимо красивой церкви XVIII века. За ее оградой располагалось маленькое кладбище, некоторые надгробия покосились и настолько истерлись, что имена невозможно было прочесть. Кладбище побольше, через улицу, стало местом успокоения некоторых видных деятелей XIX и XX веков, таких, например, как писательница Дафна дю Морье.
Далее мой путь лежал мимо величественного особняка с колоннами, в котором жил генерал Шарль де Голль во время оккупации Франции немцами. Он был выставлен на продажу за сто тысяч фунтов, и мы с Мэрилин часто фантазировали, как купили бы его – если бы у нас были средства.
Кварталом дальше стоял огромный особняк, на крыше которого снимались сцены танцев Джули Эндрюс и Дика Ван Дайка для фильма о Мэри Поппинс. Затем я продолжал путь по Финчли-роуд к Белсайз-лейн и входил в четырехэтажное невзрачное знание, в котором располагалась Тавистокская клиника.
Джон Сазерленд, глава Тавистока, был мягким и чрезвычайно добродушным шотландцем. В моей первый день в клинике он тепло приветствовал меня, познакомил со своими подчиненными и пригласил присутствовать на всех семинарах и наблюдать за работой проходящих в клинике терапевтических групп. Меня познакомили с психиатрами, занимающимися групповой работой, и на протяжении всего года я поддерживал непрерывные контакты с Пьером Тюрке, Робертом Гослингом и Генри Эзриэлем. Они произвели на меня приятное впечатление, однако их подход к ведению групп показался мне странно сухим и безучастным.
Ведущие групп в Тавистоке никогда не обращались ни к кому конкретному и все свои комментарии адресовали в потолок, ограничиваясь лишь замечаниями о «группе». Помню одну встречу, на которой один из ведущих, Пьер Тюрке, сказал: «Если все члены этой группы явились сюда в такой мерзкий дождь из дальних уголков Лондона и выбирают говорить о крикете – что ж, я не имею ничего против».
Ведущие групп в Тавистоке руководствовались идеями Уилфреда Биона, который фокусировался на бессознательных процессах в группе как целом. Он мало интересовался межличностной сферой – за исключением тех моментов, когда затрагивались темы лидерства и власти. Вот поэтому комментарии всегда касались
