Толстой (СИ) - Гуцол Юлия Валерьевна
Тем временем Орлов, корреспондент газеты «Русское слово», выследил местопребывание писателя и отправил телеграмму в Ясную Поляну – «Лев Ник. заболел в Астапове. Температура 40°». Родственники Толстого, узнав о болезни и местонахождении Толстого, выехали в девять часов утра в Тулу, чтобы там пересесть на экстренный поезд до ставшей теперь такой известной станции. Первым приехал Сергей Львович, старший сын, который был на стороне отца. Очнувшись, Лев Николаевич поговорил с сыном и был растроган, что тот поддержал его. Поздно вечером прибыли остальные члены семьи. «В эту ночь никто к отцу не пошел». Толстые и сопровождающие их решили остаться жить в том вагоне, в котором приехали (его отцепили и поставили на запасной путь). Их посетил Душан Петрович, чтобы рассказать о состоянии здоровья Льва Толстого. Софья Андреевна попросила свидания с мужем, но ей было отказано: визит мог вызвать волнение у Льва Николаевича, что пагубно отразилось бы на его самочувствии. В последующие дни родные Толстого часами ходили вокруг дома, изредка тихо стучали в окно, и Александра Львовна шепотом им сообщала о ходе болезни.
Сергей Львович потом вспомнит, что говорил писатель Новиков о возможном уходе графа из дома. Лев Николаевич сообщил ему, что хочет переменить образ жизни и поселиться в деревенской избе, чтобы не жить жизнью помещика, не пользоваться услугами прислуги. На что Новиков ему сказал: «Л. Н., ваш возраст – предельный возраст, вам поздно изменять образ жизни. Вы живы, так сказать, искусственно. Вы можете жить только в привычных вам удобных условиях жизни. Вы не выживете в более суровых условиях».
3 ноября из Москвы приехал врач Д. В. Никитин. После осмотра он заявил, что, несмотря на воспаление легких и слабый пульс, надежда на выздоровление имеется. Температура снизилась. «Хотя Л. Н. значительно ослабел за время болезни, по два дня ничего не ел, мало пил, все-таки физических сил у него удивительно много…» Прибыли Илья Львович (об этом Толстому не сказали), И. И. Горбунов[19] и А. Б. Гольденвейзер, о чем сообщил Чертков. «Владимир Григорьевич слишком утомил Л. Н. разговорами и чтением писем, на которые Л. Н. диктовал ответ», – отметил Душан Петрович.
Днем Лев Николаевич послал за Татьяной Львовной, о ней он узнал от Маковицкого. Встреча их была очень трогательной. Он расспрашивал ее о Софье Андреевне, думая, что она находится в Ясной Поляне. «Когда я вошла, он лежал и был в полном сознании. Он сказал мне несколько ласковых слов, а потом спросил: “Кто остался с мама́?” Я сказала, что при мама́ сыновья и, кроме того, врач и сестра милосердия. Он долго меня расспрашивал, желая знать все подробности. А когда я сказала: “Может быть, разговор на эту тему тебя волнует?” – он решительно меня прервал: “Говори, говори, что может быть для меня важнее?” И он продолжал меня о ней расспрашивать долго и подробно».
После визита Татьяны Лев Николаевич, лежа, писал дневник, он торопился все записать с 31 октября по 3 ноября. «(3 ноября. Астапово.) Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. Нынче, 3-го, Никитин, Таня, потом Гольденвейзер и Иван Иванович. Вот и план мой. Fais ce que doit, adv… И все это на благо и другим, и, главное, мне». Он не закончил любимую пословицу – «Делай, что должно, и пусть будет, что будет», оборвав ее на половине, но добавил «и все на благо и другим, и, главное, мне». Это были последние записи, написанные его рукой.
В это время в вагоне, где жили Толстые, собрался общий совет, на котором было решено, что для блага Льва Николаевича «мы (семья Толстых) прежде всего будем исполнять волю отца, затем – предписания врачей, затем – наше решение. Мать скрепя сердце согласилась с нами, говоря, что она не хочет быть причиной смерти отца». Семья в зависимости от состояния Толстого переходила от отчаяния к надежде.
Вечером Толстой попросил Черткова и Никитина отправить Софье Андреевне телеграмму в Ясную Поляну. Он боялся, что, узнав о его болезни, она приедет в Астапово. «Ведь вы понимаете, что если она здесь будет, то я не смогу ей отказать… (он заплакал; видно, ему было очень тяжело), а если я ее увижу, это будет для меня губительно». Текст телеграммы гласил: «Состояние лучше, но сердце так слабо, что свидание с мама́ было бы для меня губительно». В этот же день его посетил Гольденвейзер: «Я еще раз поцеловал его руку и, с трудом удерживая слезы, вышел. Я был уверен, что это наша последняя беседа…»
К ночи Толстой впал в бредовое состояние. Не спал, чувствовал себя очень плохо, присоединилась сильная изжога.
4 ноября Толстой сказал: «Может быть, умираю, а может быть… буду стараться…» Метался по кровати, тяжело дышал, пытался выразить какую-то мысль, но не мог, «обирался». В какие-то моменты Лев Толстой сознавал, что умирает. Он говорил: «Плохо дело, плохо твое дело… Прекрасно, прекрасно… Маша! Маша!» Находившийся при нем Сергей Львович содрогнулся от того, что отец вспомнил умершую Марию Львовну, свою дочь, которая умерла от воспаления легких в 1906 году. Затем больной впал в забытье. Рот полуоткрыт, лицо искажено страданием. В периоды просветления непрекращающаяся икота не давала больному спать. Больше и больше проявлялись предсмертные признаки, но все надеялись на поразительную живучесть Льва Николаевича, которая столько раз помогала ему выкарабкаться из критических ситуаций. К вечеру снова начался бред. Он говорил что-то неясное для окружающих, но в какую-то минуту он четко сказал: «Искать… все время искать».
5 ноября ситуация еще более ухудшилась. Он бредил, никого не узнавал, стонал, охал, просил, чтобы за ним записывали, а потом требовал прочитать то, что он надиктовал, и злился, когда ему не отвечали. Чтобы хоть немного успокоить Льва Николаевича, ему стали читать «Круг чтения», и он потихоньку затих. Во время просветлений сознание более ясное, чем в предыдущий день, несколько раз садился на кровати, голос свободнее. Не ест. Из Москвы прибыл еще один врач Г. М. Беркенгейм, который привез баллоны с кислородом, дигален. Рекомендовал вынести лишние вещи, мыть полы по нескольку раз в день, и обязательно кормить, пусть и понемногу, больного. После осмотра – неутешительные выводы: сердце может остановиться в любой момент. Татьяна Львовна вспоминает, как отец посмотрел на нее и сказал: «На Соню много падает. Мы плохо распорядились…»
6 ноября временами в полузабытьи. Температура 37,2°, слабость, икота, пульс слабый с перебоями, начались пролежни. Приехали еще врачи Щуровский и Усов. Осмотрев Льва Николаевича, они «нашли положение серьезным, почти безнадежным». Слова Саши, дочери Толстого: «Да я знала это и без них. Хотя с утра все ободрились, я уже почти не надеялась. Все душевные и физические силы сразу покинули меня. Я едва заставляла себя делать то, что нужно, и не могла уже сдерживаться от подступавших к горлу рыданий…»
Интересный момент. Как было сказано в предыдущих главах, Синод будто бы «отлучил» Льва Николаевича от церкви и запретил читать молитвы в случае его смерти. Последствия они не предусмотрели. А смерть вот-вот могла наступить. Поэтому в срочном порядке отправили монаха Варсонофия, игумена Оптиной пустыни, для уговоров Толстого вернуться в православную веру. Еще 4 ноября пришла телеграмма от митрополита Антония, в которой он просит Л. Толстого раскаяться и примириться с церковью. Но общим согласием родных, друзей, врачей решили телеграмму Льву Николаевичу не показывать. Власть и церковь были заинтересованы в том, чтобы объяснить причину ухода Толстого его желанием отказаться от своих взглядов и примириться с государством и религией. Для этого подтасовывались факты, печатались статьи, не соответствующие действительности, с призывами ко Льву Николаевичу всенародно раскаяться. Запустили утку, что Толстой собирался уйти в монастырь. Он не мог ничего ответить или опровергнуть, Лев Толстой боролся за жизнь и не знал о происходящем. За него отвечали люди, думающие люди, которые вставали на его защиту. Писатель Скиталец отреагировал на все выдумки такими словами: «Лев Толстой не ушел от мира, а ушел в мир. Лев Толстой ушел в мир, потому что он принадлежит миру. Его дом – не Ясная Поляна и его семья – все люди… и он пошел ко всем людям – сильный и светлый… Не стойте же на его пути с маленьким узеньким мещанским аршином… Дайте дорогу светлому страннику. Пусть идет он, куда хочет… и да будет ему широка Россия!..»
