Алексей Песков - Павел I

И что же? – Так точно! – отвечали подданные своему императору, чтобы не вступать в бесполезные пререкания и не навлекать на себя пущий гнев. Красть стали осторожнее и остроумнее. Стоя во фрунте, чертили в уме карикатуры на императора. Дела стали решать с немыслимой быстротой и еще менее мыслимым идиотизмом. – Люди остаются людьми. Екатерина знала это и, распределяя исторические цели между фаворитами и избранными вельможами, закрывала глаза на их шалости. Она понимала: иметь власть и не пользоваться ею для себя – невмоготу. И она поставила за правило: если кто лично предан ей и если порученная ему часть государственной машины не крошится в мелкие брызги, – пусть разбойничает потихоньку: страна большая, всю не растащат. А между тем такому человеку можно и что-нибудь историческое поручить.

Император же Павел требовал от подданных жить только для истории.

Он искал справедливости, а зла не хотел. Он знал, что делать: однажды расписать доходы и расходы государства и установить единый бюджет; указать раз и навсегда правила поведения в публичных местах; дать служащим устав с пунктуальным распределением их действий. «Законы у нас есть, новых не надобно», – писал он еще в 1788 году. И, едва пришел к власти, повелел: «Собрать в Уложенной комиссии и во всех архивах изданные дотоле узаконения и составить из них три книги законов Российской империи: уголовных, гражданских и казенных дел» (ПСЗ. № 17652). Ему в голову не могло прийти, что в законах – этих высших актах исторической справедливости – путаница и противоречия, что законы приняты в разное время по разным частным поводам и превращены в общее правило случайно – по ходу жизни. Он не понимал этого и потому так метался в поисках ответа на вопрос кто виноват? – что считал ход жизни отклонением от графика истории.

Причины и следствия сложились в его эпоху иначе, чем во времена Петра Великого.

У него были не те современники. Они быстро угадали его мифологическую сущность, и его царствование скоро разменялось на цикл скверных анекдотов. В сюжетах этого длинного цикла, как в кривом зеркале, напечатлелись все черты его исторического сана. Царский гнев предстал истерикой душевнобольного, царская воля – манией идиота, царская милость – капризами деспота, царский суд – расправой тирана. Сам же император Павел Первый превратился в карикатуру на Петра Великого.

Люди не меняются. Лучше не будут. Пройдет время. Приидут новые распорядители жизнью. Но в стране, где вельможи веками пользовались государственными должностями для того, чтобы добыть себе (пока не прогнали или не казнили) как можно больше житейского благополучия; где цари заботились лишь о проложении кратчайших путей к светлому будущему державы; где народное мнение о законной власти – это вера в чудесное пришествие богоподобного самозванца, – в такой стране можно хоть на каждом заборе, хоть на дверях всех домов расклеить конституцию, закон о престолонаследии или манифест о гражданских свободах.

Лучше не будет.

В такой стране самая что ни на есть народная власть – это власть от Бога, от Михаила Архангела, от всех сил бесплотных: то есть ничем не ограниченная, непредсказуемая, карающая мечом и милующая огнем.

Время, конечно, идет. Когда Иван IV пролагал нам дорогу в Царствие Небесное – его трепетали и всепреданнейше возгласили Грозным. Когда Петр I апостольским жезлом вбивал в нас сознание исторического долга перед отечеством – его ужасались и всеподданнейше нарекли Великим. Когда за то же самое принялся Павел I – его убили.

Но уж слишком медленно длится время. Ограничение свобод власти переносится со столетия на столетие, и отдельной человеческой жизни все время не хватает. Сквозь исторические сюжеты, разные по именам действующих лиц, мерцают стереотипные прообразы; то, что было тогда, – кажется существующим всегда, а герои своих времен мерещатся героями всякого времени. – Такова поэтика мифа: миф не знает выхода из собственного круга.

ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ,

ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ:

МОСКОВСКИЙ, КИЕВСКИЙ, ВЛАДИМИРСКИЙ,

НОВГОРОДСКИЙ, ЦАРЬ КАЗАНСКИЙ,

ЦАРЬ АСТРАХАНСКИЙ

И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ

Царство

Случай царствования и гибели императора Павла Первого – может быть, конечно, очень яркий, но отнюдь не далеко из ряда вон выходящий. В ночь на 7-е ноября 1796 года и в ночь на 12-е марта 1801 года все происходило, конечно, иначе, чем в ночь на 29-е июня 1762 года, или днем 25-го декабря 1761 года, или в ночь на 25-е ноября 1741 года, или в ночь на 9-е ноября 1740 года, или днем 25-го февраля 1730 года, или 19-го февраля того же года, или 6-го мая 1727 года, или 28-го января 1725 года. Но случившееся тогда вместе с тем так похоже на происходившее всегда в XVIII столетии, что невольно приходит мысль о каком-то наследственном недуге нашей истории: кажется, что она возвращается в одну и ту же исходную точку, откуда вроде бы и пробует двинуться в новом направлении, но все равно, как зачарованная, приходит туда же, откуда вышла. Каждое новое царствование возвращает нас к исходному пункту. Каждый раз мы верим, что будет лучше. Каждый раз получается как всегда.

Однако, если вглядеться в прошлое других стран, можно заметить, что таким недугом поражена не только наша история, и это обнадеживает: мы не одиноки в мире. Наша история тоже подчиняется всеобщим законам времени, следовательно, и мы не забыты Провидением. Просто страна у нас слишком давно заселилась и слишком большая, отчего сила первобытных привычек у нас крепче, а скорость перемен медленнее, чем у других.

Конечно, тяжело ждать, и, действительно, все время не хватает отдельной человеческой жизни. Поэтому, очевидно, мы так нетерпеливы, и не зря, наверное, иностранцы так часто говорили в XVIII веке о нашей наклонности к революциям.

Но почему-то, совершая новую революцию и возводя на престол чаянную всеми особу, мы скоро разочаровываемся в ней, видим, что вручили себя не той персоне, сыплем на нее проклятия за свою несбывшуюся жизнь и переносим надежды на новую особу, молчаливо препоручая близстоящим к трону свершить очередной переворот.

Наш бодрый народ бесконечно мудрее. Помните, как отвечал унтер Григорий Иванов на вопрос, верит ли он в смерть Павла и будет ли присягать Александру? «Да, – отвечал унтер, – буду, хоть он и не лучше, но, так или иначе, кто ни поп, тот и батька». А как отвечал другой солдат на вопрос Ивана Ивановича Дмитриева, кому он сегодня присягает? – «Да Александру Македонскому, что ли!»