Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Крупные валуны дикого камня возвышаются над землёй, нежный мох пятнами причудливой формы и разнообразной расцветки облепил эти валуны, помнившие и варницы, ежегодно вырабатывающие в семнадцатом веке до ста сорока пудов соли из морской воды в год, и промысловый люд, добывавший здесь рыбу, слюду, железо, жемчуг.
Помнят валуны и строительство грозной крепости, отражавшей нападения заморских кораблей и устоявшей против англичан в 1854-м году. Они помнят остров как крупный религиозный центр дореволюционной России, им памятно Соловецкое восстание 1668-1670-х годов, они видели участников крестьянской войны Степана Разина, пришедшим на помощь крестьянам и посадским людям. Они помнят гордого, вольнолюбивого кошевого атамана Запорожской Сечи Кошельницкого, сосланного сюда Екатериной Великой и нашедшего здесь свой бесславный конец после двадцатипятилетнего «искупления» своей «вины».
И много, много другого видели эти валуны, всего не перескажешь, но сегодня, как никогда за все многовековья и они поражены тем, что увидели и услышали.
Полоса земли вдоль берега моря шириной немногим больше трёхсот метров упирается в отвесную стену скалы.
Строителей и знающих строительное дело вызывают к группе военных, стоящих у небольшой берёзовой рощицы. Подошёл и я. Короткая беседа. Каждому дают пятьдесят человек и квадрат земли для обработки: очистить от леса, валунов, спланировать по уже заготовленным и забитым в землю колышкам-вешкам всю площадь. Камни небольшого веса, которые могут поднять два человека — перенести на носилках к самому берегу и сложить по всей длине площадки дамбу.
— А пока что — всем сесть и отдыхать. О начале работ будет объявлено особо! — так распорядился какой-то большой начальник со шпалами в петлицах.
Ближе к полудню привезли на машинах ломы, кирки, топоры, лопаты, пилы, носилки, тачки, два круга верёвки. Лошадьми подвезли кухни с баландой и в военных повозках — хлеб, ложки, миски, оцинкованные бачки, жестяные кружки. Раздали хлеб по-бригадно, разлили баланду по мискам, выдали по куску жареной трески с овсяной кашей.
Бригады, получившие обед первыми, поели и уже лежали на траве, курили, просто зачарованно смотрели на синее небо и такое же синее море, на траву, жучков, чаек над морем, а многие спали, согретые солнышком.
И вот только после обеда поступила команда приступить к работе. Тысячи людей были «вооружены» лопатами, ломами, топорами, а между ними ходят надзиратели, ещё вчера не допускавшие иметь в камере простую иголку, а за гвоздь, обнаруженный в тумбочке или матраце — сажали в карцер, лишали прогулок, переписки.
И опять навязчивые мысли: где же логика? Куда девалась строжайшая изоляция, была ли в ней необходимость и кому нужен был этот фарс?..
А через час команда: «Отдыхать!»
Пожалуй, это было весьма кстати. Люди, истосковавшиеся по работе, буквально с остервенением набросились с ломами и лопатами на ничем не провинившуюся соловецкую землю.
Одни несли мелкие камни руками, другие несли носилками, везли тачками к морю, третьи выкладывали дамбу. Около больших валунов рыли глубокие ямы и, подцепив верёвками, подваживая срубленными вагами, «хоронили» очевидцев богатой истории монастыря, засыпая их землёй навсегда.
Пилили и рубили столетние сосны, кустарник, красивые ели, выкорчёвывали корни, тут же сжигали на кострах всю мелочь. Обрубленные стволы деревьев подцепляли к машинам, трактору, складывали в штабеля.
Солнце, воздух, нежный запах травы, листьев, сосен, солёный нежный ветерок моря, физическая нагрузка — сразу же сказались на людях, месяцами и годами сидевших в полутёмных кельях-камерах.
Там и сям люди, задолго до команды, присаживались, а некоторые ложились на траву или на нагретый солнышком песок, немного отдышаться, успокоить колотившееся сердце, дать отдохнуть рукам и ногам.
Очевидно, это не ускользнуло от внимания конвоя и послужило причиной объявления отдыха. Творилось что-то непонятное для нас, ещё не решённое.
Ещё больше поразило, когда к нам подошёл командир конвойной роты и предупредил, чтобы мы не надрывались и почаще отдыхали, не дожидаясь общей команды.
Бригада в пятьдесят человек, возглавляемая мною, была направлена на укладку дамбы вдоль берега, а бригадиром я стал по принципу «бригадиров нам не надо, бригадиром буду я».
Не зная, для чего вызывают строителей, я как бы сам напросился на эту должность, объявив себя строителем, будучи по образованию инженером-механиком.
На берегу северного моря я долго стоял, любуясь его бескрайними просторами. И чем дольше не отрывал глаз от этой необозримой глади, тем сильнее было желание стоять и смотреть на однообразное движение волн и без конца слушать их ни на секунду не затихающий разговор с кем-то. Это разговор до краёв заполнял мою душу то тихим, убаюкивающим плеском, то шипением и шумом уходящей волны, как бы чем-то обиженной и недовольной. Ещё через мгновение она возвращалась и уже шаловливо подбиралась к самым ногам, а притронувшись к ним, зовуще убегала назад. Волна не догадывалась, она не знала, что играет с. человеком, одолеваемым тяжёлыми мыслями о неустроенности мира, с человеком, потерявшим себя, избитым, изломанным такими же, как он людьми. Им невдомёк, что природа, создавшая солнце для всех, бессильна против злых людей, отнимающих его у других. Вот она и играет, ласкается, плещет вокруг ног!
Разумеется, зашёл по колени в воду, смочил лицо и осколком бутылочного донышка впервые за полтора года — побрился. Нет, это не то слово, не побрился, а поскоблился, торопясь, срезая и вырывая волосы на щеках и подбородке. Операция, надо сказать, оказалась не только сложной, но и мучительной. С гладкой воды, служившей мне зеркалом, смотрело на меня неузнаваемое, худое, скуластое лицо.
Плохой пример оказался заразительным. Несмотря на мои предупреждения, что предпринятая мною операция весьма болезненна, всё же пять человек из бригады добровольно подвергли себя этой экзекуции.
Возвращались в тюрьму в сумерки. Шли очень медленно, и потому, что устали, и потому, что обратно пришлось нести инструмент и вместо лошадей — везти походные кухни и повозки с посудой. Почему всё это хозяйство нельзя было оставить на площадке — остаётся непонятным и по сей день.
В тюрьму пропускали очень долго. Шёл обыск — искали что-то в карманах, шапках, за пазухой, в ботинках. Что искали, зачем искали и кому всё это было нужно, знал один бог и начальник тюрьмы.
— Кто брил? — придрался ко мне надзиратель.
— Никто меня не брил, сам, гражданин надзиратель, немного побрился! — невозмутимо ответил я.
— А где бритва? Давай её сюда!
— Не бритвой, гражданин начальник, бутылкой!
— Какой бутылкой? Где она?
— Извини, гражданин начальник, не бутылкой, а донышком бутылки. Побрился и выбросил, не знал, что у
