Михаил Ходорковский - Тюрьма и воля
Инна так и не закончила Менделеевский институт. Смеется и говорит, что муж ее «утащил», пугал, что химия чревата облысением. «Он бы меня не отправил в самостоятельное плавание. Ревнивый, конечно! Нормальное мужское чувство. Я в институте начала курить. Он бесился, на обед меня не отпускал. Представляешь, только от мамы вырвалась, а тут еще одна „зануда“… Выдергивал изо рта сигареты, крал пачки, в общем, вел себя безобразно. Не сказала бы, что сильно изменился в этом отношении. Он не любит, когда я себя порчу. Я курила 20 лет, а потом бросила. Сама. И только так это и могло произойти. Когда в мое пространство врывается другая энергия, я начинаю сопротивляться. Вот это он не понял. И не понимал до самого ареста. Да и я только потом поняла, что меня просто надо было оставить в покое, чтобы я разобралась со всем сама. Я вообще саморегулирующийся человек, вот мой вакуум, мой угол, я разберусь. Собственно, я и разобралась, когда осталась без него. А до этого был непрерывный забег, мы неслись…»
Настя родилась 26 апреля 1991 года. Михаил в это время был в командировке на Тайване. К моменту рождения дочки Михаил и Инна не были формально женаты.
Владимир Дубов: Я как-то сказал, что не уеду в отпуск, пока их не поженю. Ну, пришло время отпуска, и Ходорковский говорит: «Уезжаешь, ну понятно. Инка расстроилась, узнав, что едешь в отпуск». Я говорю: «Почему?» — «Она тебя держала за серьезного человека, ты же обещал ее замуж выдать». А у меня билеты на руках, уезжать через неделю. Я говорю: «Давай сюда документы». Быстро договорился с ЗАГСом, чтобы они приехали домой, то есть к ним туда, на дачу. Времени-то нормально ждать очереди нет. Потом мы с ним вдвоем заехали за моей женой Олей в Переделкино. И поехали его женить. Оля эту дорогу до сих пор помнит. Миша водил тогда не очень, но очень лихо, и было страшновато. Так торопились, что на железнодорожном переезде проскочили прямо перед поездом, в общем, это была выездная сессия по заключению брака на дому. И вот где-то между кухней и столовой в коридоре их и расписали. Ребенка предъявили уже трехмесячного. Это было в июле 1991 года. На свадьбе были мы с Олей, Невзлины, Брудно — и все. Ни родителей, ни других гостей. Было весело!
1991-й год. Выбор
В августе 1991 года Брудно и Дубов уехали в Америку. Ходорковский с Невзлиным остались «на хозяйстве». И в это время в Москве случился путч. 19 августа силовики, включая шефа КГБ, министров внутренних дел и обороны и некоторых высших партийных функционеров образовали Государственный комитет по чрезвычайному положению, заблокировали Михаила Горбачева с семьей в Форосе и, в сущности, сорвали подписание нового Союзного договора между бывшими советскими республиками, намеченное на 20 августа. Новый договор должен был отметать договор об образовании СССР и заменить его Союзом Суверенных Государств, неким подобием федерации. К этому времени ряд бывших советских республик уже практически объявил об отделении, в том числе Литва, Латвия и Эстония, а также Молдавия, Грузия, Армения. Процесс согласования нового договора был очень затянут. Противники договора, собравшиеся в ГКЧП, считали, что они спасают страну от развала. Забегая вперед, скажу, что, в сущности, августовские события в Москве убыстрили процесс развала СССР.
В Москве появились танки. Был введен комендантский час (правда, менее чем на сутки), были закрыты некоторые печатные издания. С утра 19 августа по телевизору заиграли «Лебединое озеро» Чайковского, что никогда не предвещало ничего хорошего, потом на экране появились члены ГКЧП во главе с вице-президентом Геннадием Янаевым, у которого откровенно тряслись руки. Смотреть на это мне лично было неловко, почему-то не страшно и очень неприятно.
Единственным противовесом этим «спасителям отечества» было правительство Российской Федерации во главе с президентом Борисом Ельциным. Центр сопротивления находился в здании правительства, которое не помню уже, с каких времен, зовется просто Белым домом.
Вот для меня все было просто: есть отвратительные партийные бонзы с трясущимися руками, которые пытаются остановить перестройку и развернуть страну вспять. При этом качество переворота меня поражало: в стране и в Москве работали телефоны и факсы, аэропорты, вокзалы, городской транспорт. У меня ни на секунду не возникло симпатий к гэкачепистам. Я с надеждой смотрела на Ельцина и его команду и несколько раз ездила с коллегами-журналистами в Белый дом.
Для Ходорковского все было сложнее. Он все же был государственником, и он был членом партии. Люди по ту сторону баррикад не были для него чужими. Кого-то он знал лично, и, как говорит Невзлин, «не все они были говно». Его не могла не беспокоить довольно реальная перспектива развала страны. Он боялся, что рухнет Союз. Ему нравилась большая и сильная страна. Да и бизнес он рассматривал как часть скелета большой страны. В общем, то, что говорил ГКЧП, было ему понятно и в какой-то степени перекликалось с его собственными опасениями относительно будущего страны. Плюс ко всему было не до конца понятно, что, собственно, хочет ГКЧП: заставить Горбачева сделать более жесткий договор или попытаться без него переиграть ситуацию с договором. С другой стороны, к моменту путча Ходорковский и Невзлин уже поработали консультантами в правительстве Силаева, то есть в команде Ельцина. И Ходорковский уже лично знаком с Ельциным. Так что люди, занявшие оборону в Белом доме, тоже не были для него чужими. То есть и с одной, и с другой стороны у него были если не друзья, то хорошие знакомые.
Ходорковский и Невзлин, как и вся страна, узнали о перевороте по телевизору. Послушали «Лебединое озеро», сели в машину и поехали с дачи в город.
Инна Ходорковская: В августе 1991-го было обычное лето, но в воздухе что-то витало. Муж приходил уставший и дерганый. Я не лезла с расспросами не только потому, что меня это не интересовало, но и по загруженности с ребенком. Я к вечеру тоже уставала. Он мне периодически рассказывал, что будет войнушка и он там принимает активное участие. Оставил мне ружье и пытался втолковать, что это не очень игра и надо его услышать. Когда пришел день «X», мне стало правда страшно — телевизор давал по всем программам классически-симфонические зарисовки. Это ничего хорошего не предвещало. Я была отрезана от цивилизации, совсем отрезана (я тогда еще не водила машину сама), из соседнего дома пришла информация, что по Минке идут танки. Все шло к войне, и это была не игра, как и обещал Миша. Тогда не было мобильных, и что там с ним — я совсем не знала. Знала лишь то, что он сел на «девятку» своего приятеля и они все поехали к Белому дому. Прошло много времени, а он не давал о себе знать. Мой мир претерпевал изменения на глазах. Все мысли были сосредоточены на том, сколько леса вокруг и чем он заканчивается. А еще я думала о колодцах (в лесу они были), где можно нам со Стасей спрятаться. Мысли блуждали в поисках временного укрытия. Муж всегда оставлял меня с моими детскими страхами или страхами из прошлой жизни. Возможно не считал, что надо быть моим психологом, да и я особо не открывала своих страшилок. Он привык выстраивать схемы движения сам и всегда предоставлял мне самой справляться. Была ли помощь с его стороны? Могу сказать, что он был всегда рядом, на подхвате. И сейчас, по умолчанию, надо было выжить. Если чего бы и произошло, думаю, что о чем бы я вспомнила в последнюю очередь, так это о ружье. Когда он вернулся, наши адреналины отличались как плюс и минус, но зашкаливали определенно. В нем все горело от эмоций, глаза горели. Воин, одним словом. Мне же хотелось его сильно наказать, как загулявшего ребенка, который заигрался и не предупредил, что задерживается. Он не знал, что я пережила, 100 раз погибла и 200 раз потеряла своего ребенка в лабиринтах мысленных событий. Привез с собой кучу фотографий (как трофей), снятых им из окон Белого дома. Что он пережил, помнят его глаза. Я только могла настроиться и чуть представить по картинкам, которые запечатлели события тех смутных дней.
