С Мюге - Улыбка фортуны

— И что Вы ему ответили?

— Не помню, что-то не очень вежливое, кажется, я его назвал подлецом. Но это сгоряча.

— Отведите его на автобусную остановку, — приказал «штатский» старшине милиции. — И чтоб его больше в зале суда не было.

С остановки я вернулся в здание суда, чтобы обо мне не беспокоились. Были случаи, когда «болельщиков» возле политических процессов сажали на пятнадцать суток за «нарушение порядка». Но друзья мои настолько были поглощены разговором, что меня не заметили, а вот старшина внимание обратил. Он опять проводил меня до автобуса и проследил, чтобы я в него сел. Потом Ася с Костей Бабицким (мужем моей свояченницы Тани Великановой) ходили разыскивать меня в ближайшее отделение милиции и изрядно поволновались, а я, будучи уверен, что меня после первого задержания видели, уехал домой. Спеша на суд, Ася сильно разбила коленку, во время поисков меня она распухла и вечером ей наложили гипс.

В этот день сообщили о введении наших войск в Чехословакию. Я как менее эмоциональный и наблюдавший истребление при нашем попустительстве поляков, мог заниматься своим делом или смотреть телевизор. Другие реагировали иначе. Вечером к нам заехали Костя с Таней (Асиной сестрой). Костя спросил меня, как я реагирую на интервенцию наших войск. Я ответил:

— Отрицательно. Задушив «Пражскую весну», большевики создадут миф о том, что социализм мог бы быть с человеческим лицом.

Костя безнадежно махнул рукой и они ушли. Мне тогда и в голову не пришло, что он «зондировал почву», собираясь пригласить меня на демонстрацию в качестве свидетеля.

В полдень 25-го Костя Бабицкий с друзьями — Литвиновым, Богораз, Горбаневской, Дремлюгой, Делоне и Файнбергом — вышли на Красную площадь, сели у Лобного места и подняли лозунги. Их избили и увезли в милицию.

Вечером 25-го я поехал к Бабицкому за лекарством для Аси, но попал на обыск и был задержан. Ася позвонила по телефону. Из ответов я понял, что звонит она, и успел крикнуть в грубку: «Здесь обыск!» — пока следователь не надавил на рычаг.

Ася, как и я, не знала о демонстрации и думала, что начались повальные обыски по изъятию самиздата. И вот они с Ирой Кристи поехали «на всякий случай» предупредить своих знакомых — «а вдруг у них что-нибудь есть». Пара эта, наверно, выглядела трагикомично: Ася в гипсовой ноге, а Ира в это время лечилась голодом, не ела больше месяца и напоминала скелет, обтянутый кожей.

В октябре был суд над демонстрантами. Ася как родственница попала на суд, а я толкался на улице. Среди «болельщиков» завязывались новые знакомства. О том, что тут происходило, уже написано в книге Н. Горбаневской «Полдень». Некоторые знакомства послужили началом дальнейших приключений.

В частности, я познакомился с Генрихом Алтуняном, который оставил мне свой харьковский адрес «на случай», а вдруг я буду в Харькове.

Обыск и допрос в Харькове

В Харьков я собирался… На конференции фитонематологов в Польше, где я должен был делать доклад на пленарном заседании и руководить секцией физиологии, биохимии и генетики и куда меня опять-таки не пустили, был американский физиолог Крузберг. С ним мы обменялись оттисками. В последнее время наши данные стали расходиться. Он не обнаруживал в выделениях фитогельминтов пищеварительных ферментов и рассказал об этом моим коллегам.

Я много раздумывал над этим обстоятельством. Может быть, я делал небрежно опыты? Но Зиновьев-то славится своей дотошной аккуратностью, и у него получались аналогичные моим данные. Нужно съездить в Харьков и обсудить этот вопрос с Зиновьевым.

Итак, я поехал в Харьков. С Зиновьевым мы просмотрели все работы, в которых пищеварительные ферменты обнаружены не были, и обратили внимание на то, что они делались с особенной аккуратностью. Нематод промывали столь тщательно и долго, что из них вымывался и весь искомый фермент.

В Харькове я зашел к Алтуняну. За домом следили и, увидев появление незнакомого человека, пришли с обыском. В моей папке было два машинописных тома романа Солженицына «Раковый корпус», которые я взял для чтения в дороге. Их изъяли. Я заявил протест, и следователь Гриценко предложил прийти за ними на другой день в Прокуратуру. Я не надеялся получить роман обратно, но мне было любопытно побеседовать.

В Харькове велось дело, по которому вызывалась группа свидетелей, но не было ни одного обвиняемого. В то время для меня это было загадкой, хотя позже я и сам оказался в подобном положении.

Во время обыска у меня один раз екнуло сердце. На столе лежал рукописный сборник стихов Гриши Подъяпольского, привезенный мной вместе с другим самиздатом. Автор в то время не был еще «взят на мушку» органами, и знакомство следователя с этим сборником было бы ни к чему. Гриценко начал читать вслух первое попавшееся стихотворение:

— Простите, Друнина, я не поэтИ мы не знакомы с Вами…

Ну, думаю, сейчас он дойдет до строчки о Вьетнаме и насторожится. Но этого не произошло. Гриценко проворчал:

— О це верно, який вин поэт! — и перелистнул несколько страниц. — «В древнебрежневское время жил в России некий Генрих» — А це що?

— Разве Вы не чувствуете по стилю, — спокойно заметил Алтунян, — что это стихи восемнадцатого века?

Гриценко отложил стихи в сторону — не брать. Генрих Алтунян имел чин майора, преподавал в каком-то военно-техническом училище, по образованию инженер. Он был членом КПСС и свято верил в правильность задуманной идеи преобразования общества. Именно поэтому он очень болезненно воспринимал всякие отклонения от «ленинских принципов».

Он начал писать письма в различные партийные инстанции, видимо, этим надоел, и его исключили из партии. Потом посадили на три года (обыски предшествовали этой посадке). Через три с лишним года я с ним снова встретился, когда он возвращался через Москву из лагеря. Злые языки утверждают, что у него на аэродроме красовался на лацкане пиджака маленький значок с изображением Ленина. Я сильно подозреваю, что он и сейчас верит в непогрешимость «ленинских принципов», хотя доказать этого и не могу…

На другой день я пришел в Прокуратуру, и Гриценко учинил мне формальный допрос.

— Назовите Ваших друзей.

— Их три миллиарда. У Вас бумаги не хватит записать.

— Кто они?

— Жители земного шара.

— Как так?

— А разве Вы не знакомы с Кодексом строителя коммунизма? Там сказано: «Человек человеку друг, товарищ и брат». Или Вы не всех жителей Земли считаете человеками?

Разговор сначала носил общий характер, но потом перешел к конкретным лицам. Знаю ли я Григоренко, Сахарова, Померанца, Якира, Габая и Кима. «Ага, — сообразил я, — они перечисляют авторов тех произведений, которые были изъяты у харьковчан на предыдущих обысках. Дело, выходит, заведено на самиздат, как могло бы быть заведено дело на найденный труп — обвиняемого нет, а свидетелей таскают.»