Виктор Бузинов - Десять прогулок по Васильевскому

Много времени уделялось прогулкам по городу, знакомству с его музеями, памятниками; уроки географии проводились на берегах Петровского острова; ботанику изучали в Ботаническом саду; при занятиях арифметикой дети не только решали задачи, но и сами составляли их.

И все-таки школа Шаффе долгое время оставалась школой гуманитарной направленности. Из точных наук девочек обучали только арифметике. Так было везде. Даже в женских гимназиях в то время ни физики, ни алгебры, ни геометрии не преподавали. А Эмилия Павловна, между тем, все больше убеждалась в необходимости точных наук для гармоничного развития ингеллекта своих учениц, для возможности им в будущем избирать профессию наравне с мужчинами. И она вводит в своей женской школе курсы физики, алгебры и геометрии. Вводит первой в Петербурге.

Но при этом ее не покидают мысли о всестороннем воспитании детей. В 1866 году при школе открылся подготовительный класс для малышей, где был осуществлен, опять же впервые, опыт предметного обучения детей по картинкам. В те же годы стали популярными идеи Фребеля о дошкольном воспитании немецкого педагога. И Эмилия Павловна для детального знакомства с ними отправляет в Германию одну из своих бывших учениц, а затем открывает при школе детский сад. Кстати, это был один из первых детских садов Петербурга.

В 1869 году школа Шаффе получает статус перворазрядного учебного заведения. В 1882-м Эмилия Павловна обратилась в Министерство народного просвещения о преобразовании ее школы в гимназию. Просьба была удовлетворена, и с тех пор школа перестала быть частной. Что, в общем-то, доставило впоследствии Эмилии Павловне много тревог и душевных волнений. Уж очень ее раздражали казенные программы, предлагаемые гимназическим начальством. Она постоянно вносила в них свои поправки, как могла, отстаивала свою самобытность.

А, между тем, гимназия Шаффе становится одной из самых знаменитых женских гимназий Петербурга. Здесь учились дочери Менделеева (Любовь и Мария), педагога-математика Киселева, Бенуа, Авенариуса, Бема, Тизенгаузена и многих других известных горожан.

Эмилия Павловна, проработав почти полвека директором созданного ею учебного заведения, умерла в 1906-м, в год, когда рядом со старой «Школой знаний» было построено на Пятой линии архитектором Карлом Шмидтом новое здание гимназии.

… Стечение судьбы. До войны я ходил в детский сад при бывшей гимназии Шаффе, на углу Большого проспекта и Пятой линии. По-моему, он существует до сих пор. А тогда, в конце 30-х, во дворе дома, для наших детских развлечений стоял сбитый из фанеры, очень похожий на настоящий, самолет: тупорылый «ястребок» с красными звездами на крыльях и хвостовом оперении. В кабину к нему залезали по очереди. И потрясающей толщины и доброты наша воспитательница Софья Карловна всякий раз сообщала маршрут, по которому предстояло лететь каждому из нас. Мне чаще всего выпадало лететь на Северный полюс.

Мать с отцом почему-то были чрезвычайно счастливы, что я хожу именно в этот детсад. «Там чистота, там герани на окнах, распорядок четкий» – восхищалась мать. А дед, старый германофоб, которому положено было брать меня из детского сада, и куда он постоянно опаздывал и был не раз «воспитан» Софьей Карловной, ворчал, не отрываясь от газеты, «Порядочек, анц-цвай-драй…!». Похоже, он знал, как я понимаю теперь, о немецком прошлом этого «очага». Но вообще-то «анц-цвай-драй» было у него чем-то вроде присказки, привезенной с Первой империалистической. И это были первые иностранные слова, которые я, однажды услышав, затем слышал ежедневно.

А на Васильевском к тому времени немецкая речь смолкла совсем. Хотя, как вспоминает Сергей Шульц, еще перед войной его возили по гостям, где все говорили по-немецки…

Здесь надо уточнить, что если в начале века, по выкладкам того же Шульца, немецкое население Васильевского составляло 22 процента, то уже к 1915 году немцев на острове, как и во всем городе, оставалось совсем немного. Тогда, после начала войны с Германией, по Петербургу прокатилась волна немецких погромов. Громили в основном фабрикантов и коммерсантов, но досталось и мастеровым, булочникам, аптекарям. Немцы тысячами покидали Петербург.

Но и в 20-е, и в 30-е годы оставались на острове немецкие семьи, сохранившие свою речь и традиции. Правда, при этом, повторяю, уже исчезли с улиц и из магазинов Васильевского привычные для XIX века: «Гутен морген», «Вас ист лос?» и «Данке шён». А потом началась Великая Отечественная. И питерские немцы второй раз чуть более, чем за четверть века, испытали на себе все неудобства великих противостояний России и Германии. Их выселяли, отправляли куда с глаз долой, проверяли и трясли многократно, но, когда во время ночных авианалетов с крыш и из окон верхних этажей над городом поднимались осветительные ракеты, НКВД с особой яростью принималось хватать оставшихся в Ленинграде этнических немцев, полагая, что у каждого, кто носит немецкую фамилию, обязательно должна быть и ракетница. Не будем отрицать, что случаи предательства были. И один такой «ракетчик» с гончаровской фамилией Штольц даже жил в нашем доме. Но число подобных случаев не идет ни в какое сравнение с работой диверсантов-осветителей, которые, пользуясь неразберихой нашего отступления, легко просачивались в город. Впервые я услышал на Васильевском немецкую речь в 45-м. Со мною заговорил пленный солдат, капрал или унтер, уж не знаю, кто он там был… Пленные восстанавливали на углу Соловьевского и Большого левый корпус лютеранской церкви Святой Екатерины. Он был разрушен попаданием бомбы еще в 41-м. Самой церкви – святыне василеостровских немцев – повезло. Бомба выбрала творение Вильгельма Лангвагена, предпочтя его творению Юрия Фельтена.

Пленных на стройку привозили под конвоем, но, как мне кажется, стерегли не очень. Во всяком случае, этот солдат или капрал окликнул меня с уровня второго этажа, где он укладывал кирпич. Он знал по-русски несколько слов, а остальное говорил по-немецки, полагая, что я должен понять его. Я понял одно: он хочет поменять свою бляху на что-нибудь съестное. У него совершенно не было зубов, а лицо испещряли черные оспинки. Не знаю почему, но я вдруг согласился. В кармане был кусок белого хлеба от школьного дополнительного завтрака и я подкинул его; и тяжелая бляха с надписью «Gott mit uns» упала к моим ногам.

Бог был с нами. Святая Екатерина тому свидетель…

О том, что выменял я бляху на хлеб, в школе никому рассказывать не стал. Такой обмен считался напрасным. «Трофейку» следовало добыть на местах боев, у Вороньей горы или под Пушкиным. Вообще, ко всему немецкому относились мои сверстники тогда презрительно, если не сказать крепче – гадливо. Это я уже испытал на себе, когда кто-то исподтишка вылил мне на спину бутылку с чернилами. Тогда я пришел в школу в пиджаке, сшитом матерью из трофейного офицерского сукна, привезенного из Кенигсберга моим дядей. Больше я этого пиджака не надевал…