Игорь Шайтанов - Шекспир

А что касается поэтических достоинств, то они в том же ряду, что у пушкинского (или — якобы пушкинского) рапорта по поводу нашествия саранчи: «Саранча летела, летела / И села. / Сидела, сидела — все съела / И вновь улетела».

Шекспировские или нет, эти рифмованные опыты не свидетельствуют о раннем рождении поэта. Видимо, он все-таки раньше стал драматургом. Но существует и другое мнение, поддержанное одним из самых проницательных, хотя и не самых известных современных биографов Шекспира — Питером Леви. Он полагает важным для понимания Шекспира то, что «он стал поэтом прежде, чем стал драматургом. В его пьесах всегда ощущается рука поэта, который не знает запретов или снобизма, давая свободу своему таланту развиваться в любом направлении и в любом материале»{17}.

Можно удивиться: а как же иначе? Но эта мысль не является такой уж банальной. Ее нечасто проговаривают и совсем редко умеют применить к творчеству и биографии, исходя из нее в своем понимании Шекспира.

Единственное, что хотелось бы добавить, продолжая эту мысль: Шекспир-драматург следовал за развитием Шекспира-поэта, а потому создал свои драматические шедевры не ранее, чем обрел поэтическую зрелость. До этого он овладел драматическими жанрами, уже прижившимися на елизаветинской сцене. На это у него ушло не так много времени, и те, кто полагал себя учителями, вдруг были неприятно удивлены, очутившись в положении если и учителей, то учителей побежденных.

Shake-scene

Предисловие Томаса Нэша к «Менафону» Роберта Грина может претендовать на первенство в качестве отзыва о Шекспире, но уже 250 лет это право закреплено за другим текстом. О нем, так или иначе, уже приходилось упоминать. Теперь пора прочесть его внимательно, восстановив все обстоятельства его появления на свет.

В 1766 году оксфордский ученый-классик из Мертон-колледжа Томас Тируит анонимно опубликовал «Наблюдения и предположения относительно некоторых мест у Шекспира», где предложил ряд «улучшений» шекспировского текста. Такого рода предложений уже тогда было сделано бессчетное число (а будет сделано еще больше), но вот проведенная автором атрибуция вошла в историю. Тируит определил как антишекспировский выпад, обнаруженный им в памфлете Грина «На грош ума, купленного за миллион раскаяния». Памфлет увидел свет через месяц после смерти автора, случившейся 3 сентября 1592 года.

Переоценить значение этого текста в деле реконструкции творческой биографии Шекспира невозможно. Это и есть ее исходная точка. Она хранит тайну того, как начинал Шекспир, как был воспринят, чем обязан своим непосредственным предшественникам. Ведь памфлет написан одним из них, стоящим ногой в могиле, подводящим (это он знал) итог собственной жизни и (об этом он догадывался, предупреждая друзей) — тому периоду елизаветинского театра, когда в нем царили остромыслы. Теперь они сходят со сцены: сначала Грин, менее чем через год — Марло. Отходит от театра Лили. Арестованный по делу Марло, не вынес пыток Кид (не бывший остромыслом).

Летом 1592 года Грин этого мартиролога еще не знает, но предчувствует. Он вглядывается в лицо того, кто пришел им на смену, и это лицо ему не нравится. Это ясно из текста, в котором остаются не вполне ясными реальные поводы для суждений и не всегда — к кому эти суждения относятся. Как и в предисловии Нэша тремя годами ранее, по законам сатиры у Грина не названы имена. Они предполагаются известными. Для современников, быть может, всё было ясно, но для позднейших исследователей — отнюдь нет.

Грин писал текст (хотя и на этот счет есть сомнения — он ли писал или его именем воспользовались после его смерти) в течение месяца предсмертной болезни, вызванной неумеренным потреблением дешевого рейнского вина и маринованной селедки. На прежние яства и прежний шик денег уже не было. Грин промотал приданое своей добродетельной Доротеи, хорошо зарабатывал, как теперь бы сказали, любовной прозой, прогуливал заработанное в самых грязных притонах с сестрой известного бандита по кличке Билл-Нож (повешенного в Тайберне), писал пьесы, соперничая с Марло. Грешил и каялся, снова грешил и все же успел покаяться в последний раз, лежа на нищенской постели, ставшей для него смертным одром, в комнате, из сострадания предоставленной сапожником.

Такова история произведения, в котором в первый раз, не оставляя на этот счет разумных сомнений, современник и непосредственный участник событий повествует о появлении в театре нового «потрясателя сцены» — Shake-scene. Каламбурное обыгрывание шекспировской фамилии (Shakespeare), помноженное далее на переиначенную цитату из его пьесы, едва ли оставляет возможность сомневаться — кто имеется в виду.

Основная часть покаянного памфлета — автобиографически-повествовательная. Имя героя — Роберто. Оно узнаваемо, но повествованию придана романная форма, открывающая возможность для вымысла. Рассказ идет о жизненном падении героя, к которому его подтолкнула встреча с известным актером, увлекшим Роберто в театр. В актере иногда предполагают Шекспира, но едва ли. Скорее, как принято считать, это — Аллен, зять всемогущего в театральном мире Хенслоу.

О Шекспире речь заходит там, где Грин, выйдя из роли, от своего имени обращается в письме к «джентльменам» (!), «тратящим остроумие на писание пьес». Смысл обращения — бросьте, пока не поздно. Аргумент — судьба самого Грина. Адресаты обращения, прямо не названные, угадываются: это Марло («прославленный в трагедиях»), Нэш («юный Ювенал, разящий сатирик»), Джордж Пиль («не менее достойный, чем двое других»). Их предостерегает умирающий Грин против «марионеток, говорящих нашими словами, этих шутов, облаченных в наши цвета»:

Не верьте им, ибо среди них есть выскочка-ворона (an upstart Crow), украшенная нашим оперением, тот, кто «с сердцем тигра в обличье лицедея» полагает, будто в силах греметь белым стихом не хуже, чем любой из вас; и, будучи не кем иным, а чистейшей воды Johannes factotum, в своем тщеславии мнит себя единственным потрясателем сцены во всем отечестве.

Вот, собственно, и всё, что сказал Грин о Шекспире, оставив потомкам разгадывать смысл им сказанного, пытаться прозреть между строк, что же дало повод каждому из обвинений. А их тут несколько.

Ворона — басенный персонаж, известный своей вороватостью. Еще в античности (у Макробия) басня Эзопа была использована, чтобы обличить актера, произносящего чужие речи, как свои, и похищающего не ему принадлежащую славу. Если бы эти слова Грина стояли отдельно, то их так и можно было бы прочитать, но как предварение дальнейшего они начинают выглядеть худшим обвинением. Гордящийся своей университетской выучкой и любящий щегольнуть разнообразием латинских аллюзий, Грин, вероятно, имеет в виду не только басню Эзопа, но и третье послание Горация, где ворону, уличенную в плагиате, лишают чужих ярких перьев.