Николай Рерих - Листы дневника. Том 2

[1937 г.]

"Зажигайте сердца"

Первопечатник

О происхождении Ивана Федорова очень мало известно. Он был диаконом Николо-Гостунской церкви в Калужской области и оттуда приехал в Москву. Где и когда он родился, кто были его родители — осталось неизвестным.

Скоро после того, как был выпущен первопечатный "Апостол", на Ивана Федорова и Петра Мстиславца начались гонения. Вот что пишет об этом сам Иван Федоров."…Презельного ради озлобления, часто случающегося нам не от самого Государя, но от многих начальник, и священноначальник, и учитель, которые на нас зависти ради многие ереси умышляли, хотячи благое дело в зло превратити и Божие дело вконец погубити, яко же обычай есть злонравных, и ненаученных, и неискусных в разуме человек, ниже грамотическия хитрости навыкше, ниже духовного разума исполнена бывше, но туне и всуе слово зло пронесоша. Такова бо зависть и ненависть, сама себе наветующи, но разумеет, како ходит и о чем утверждается: сия убо нас от земля и отечества и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пресели".

Беженцы устроились у гетмана Гр. А.Ходкевича в Заблудове и 8 июня 1568 года приступили к печатанию "Учительного Евангелия".

В 1570 году Ходкевич закрыл свою типографию и предложил Ивану Федорову даже землю для занятия хлебопашеством, но последний считал, что ему не пристало "в пахании да сеянии жизнь свою коротать и вместо сосудов с духовными семенами, которые следует по миру раздавать, рассеивать хлебные семена".

Из Заблудова Ив (ан) Федоров отправился во Львов и там после долгих бедствований начал свое любимое книгопечатное дело.

В 1580 году Ив [ан] Федоров работает у кн. Константина Конст [антиновича] Острожского.

После выпуска в г. Остроге в 1581 году так называемой "Острожской Библии", которая является верхом совершенства того времени, Ив [ан] Федоров вернулся во Львов, чтобы самостоятельно продолжать там книгопечатное дело. Но по недостатку средств он не смог выкупить оставшихся там своих типографских инструментов, провел последние годы своей жизни в крайней бедности и скончался 5 декабря 1583 года.

На его могильной плите сохранилась следующая надпись: "…Иоанн Феодорович, друкар Москвитин, который своим тщанием друкование занебдоша обновил". И внизу плиты: "Друкар книг пред тем невиданных".

Неужели и первопечатника изгнали? Откуда же такое расточительство? А теперь Ивану Федорову посвящают дни русского просвещения, марки, празднества культуры!

Однажды я спросил по поводу одного замечательного непризнанного автора, но — мне ответили: "Пусть помрет; лет через пятьдесят и попразднуем".

(1937 г.)

"Зажигайте сердца"

Блок и Врубель

Среди множества разновременных встреч по всему миру особенно сохраняются в памяти общения с Блоком и Врубелем. Оба они были особенные. Оба имели свой самобытный, присущий только им стиль и способ выражения. Часто бывает, что особо схожие по внутреннему содержанию люди между собою не встречаются. Так, Врубель не встречался с Блоком — просто они совершали земной путь каждый по своей тропе. Но с этой тропы каждый из них видел чудесные дали, и в этих далях было так много подобного. Какими-то странными особенностями были окружены наши общения. Почему-то всегда случалось, что общения наши всегда бывали какими-то особенными. Посещения оказывались всегда наедине. Легко, казалось бы, могло случиться, что кто-то мог прийти и внести обычность в беседу, но этого не случалось. Первый раз Блок пришел с просьбою сделать ему для его книги фронтиспис "Италия". На этой почве старинных фресок и великолепных сооружений начались наши внутренние беседы. Говорили и о религиозно-философском обществе, которое Блок перестал посещать, жалуясь, что "там говорят о несказуемом". Предвидение, выраженное в образах, свойственных лишь Блоку, своеобразно сказывалось во всех его речах. Он знал, что мы азиаты, и мудро претворял это утверждение.

К Азии или, лучше сказать, к Востоку тянулся и Врубель. Он понимал и Византию, но именно ту Византию, в которой отобразился истинный Восток. Даже и в последних своих вещах, например, в "Раковине", Врубель был знатоком Востока. Ведь этим путем могли мыслить иранские, индийские и китайские мастера. Незабываемо последнее посещение Врубеля, бывшее в 1905 году. Уже говорили о каких-то странностях, обозначавшихся в его жизни. Помним, он пришел довольно поздно вечером, и за чаем была беседа о новых задуманных картинах. Жили мы в доме Кенига на пятой линии Васильевского Острова, столовая выходила во двор, и стояла полная тишина. Вдруг Врубель примолк и насторожился. Спросили его, в чем дело. Он прошептал: "Поет". Спросили: "Кто поет?". "Он поет, как прекрасно". Мы встревожились, ибо была полнейшая тишина. "Михаил Александрович, да кто же, наконец, поет?" Врубель как-то неожиданно остеклился: "Да, конечно, он, демон, поет". При этом он спешно махнул рукою, как бы прося не мешать. Мы замолчали. Елена Ивановна, которая очень любила Врубеля, тревожно смотрела на меня, и так прошло значительное время. Наконец, Врубель както особенно глубоко вздохнул. Настороженность пропала. Он поспешно поднялся из-за стола и начал совершенно прозаично прощаться, ссылаясь на поздний час. Замечательно, что даже когда Врубель заболел и был признан неизлечимым, то Академия Художеств продолжала его ненавидеть, — настолько он был противоположен в своей сущности. Когда мы хлопотали о пенсии ему, то именно из недр Академии посыпались возражения и множество кандидатов, которые, конечно, и в подметки Врубелю не годились. Впрочем, академические круги не только ненавидели Врубеля, но и чуждались Блока, настолько их самобытное творчество было чуждо академической рутине.

[1937 г.]

"Из литературного наследия"

Головин

Головин привлекал к себе не только дарованием, но своею утонченностью, постоянным исканием и совершенствованием. Была в нем и какая [-то] таинственность. Никто не знал его домашней жизни. Иногда Головин куда-то спешил. Должен был с кем-то встретиться, и никто не был посвящаем в его внутренний быт. Но это не мешало дружбе с Александром Яковлевичем. Почти каждый вечер в его мастерской над зрительным залом Мариинского Театра собиралась группа друзей. Снизу неслись приглушенные звуки оркестра, шла особая театральная жизнь, а Головин толковал о своих будущих постановках. Углублялся или в "Кармен" или в "Руслана". Многие любили "почаевать" на верхотурке у Головина, и он умел быть радушным хозяином и хорошим другом. Иногда он бывал расстроен. Друзья спрашивали: "Неужели Коровин приехал?" Головин подозрительно смотрел на двери и шептал: "Да, да, черный здесь. Слышу его запах". Вероятно, вражда Головина с Коровиным имела какое [-то) глубокое основание. Мы не расспрашивали о причинах, втайне мы вспоминали пресловутую вражду Энгра и Делакруа. Почти в тех же выражениях говорил Энгр, когда Делакруа появлялся на выставке: "Слышите, серой пахнет!" За исключением Коровина, Головин ко всем был очень приветлив, и даже неизбежные театральные тернии, видимо, не выводили его из себя.