Александр Кабаков - Аксенов

Е.П.: Или дожидайся улучшения условий, и тогда…

А.К.: Смотри, вот Александр Исаевич — он ведь «Один день Ивана Денисовича» как написал? Он же не сделал главным героем какого-нибудь власовца? Или религиозного осужденного, религиозника? Не сделал.

Е.П.: Там Алешка-баптист есть.

А.К.: Но безусловно симпатичный и авторские чувства озвучивающий герой — это Иван Денисович, простой крестьянин, ничего против советской власти не сделавший, ничего. Не антоновский мятежник — нет, простой колхозник. Ведь какой расчет? Немедленно в ГУЛАГ, скорее всего, не вернут. Раньше вернули бы в лагерь немедленно, а сейчас разоблачение культа личности, или, ну, в общем, оттепель… И вот тогда он начинает делать «Архипелаг». Единственная возможная стратегия писателя. Или ты подавайся в революционеры, не знаю, ну, в бомбисты иди, покушения организовывай, демонстрации устраивай — либо ты литературой занимайся.

Е.П.: Я полностью с тобой согласен. Еще и вот почему: от «Архипелага» или «Ожога» было пользы гораздо больше, чем если бы авторы пошли в бомбисты.

А.К.: Или если бы они это раньше стали носить по журналам.

Е.П.: Я тебе больше скажу: или если бы они отправили это на Запад. И до «Архипелага» разоблачения на Западе выходили, и что?

А.К.: И до Аксенова были эксперименты в литературе… а такого громкого общественного резонанса не имели.

Е.П.: А писатели-революционеры сразу кончались. Вот в этом смысле можно привести в пример судьбу Аркадия Белинкова. С его романом, за который он сел. Мгновенно, понимаешь?

А.К.: Вот и всё. И общественно-литературный эффект был…

Е.П.: Нулевой. Если не отрицательный. Отрицательным он был в том смысле, что, значит, его пример другим наука.

А.К.: А правильная литературно-политическая стратегия в советское время была — делай максимум возможного сейчас в литературе. И не забегай поверх этого максимума…

Е.П.: Мы возвратимся к этому разговору в главе о «МетрОполе».

А.К.: Ох, на нас наедут!

Е.П.: Да, наедут…

А.К.: Наши любимые читатели. Скажут, ну, таких двух конформистов омерзительных свет не видывал…

Е.П.: Мы вернемся к этому в главе о «МетрОполе», я буду приводить стенограмму обсуждений, где советские писатели примерно так говорят: ну, что вы делаете, ведь у нас же сейчас все хорошо, уже можно писать о деревне, например, почти все, что же вы-то спешите?..

А.К.: Я и говорю: точно про нас скажут — ну, два засранца, которые конформизм свой возводят в принцип и поэтому так любят третьего конформиста, не меньшего, а может, еще и большего, — Аксенова. А остальных сюда притягивают, желая доказать, что и сам Солженицын был в каком-о роде конформист. Притягивают, чтоб самим было не стыдно.

Е.П.: Притягивают и протаскивают.

А.К.: Но я на это скажу совсем уже страшную вещь, за которую меня вообще в землю заколотят: самый безусловный, правильный, самый безукоризненный конформист в истории русской литературы…

Е.П.: Ух, как интересно! Я, интересно, угадаю или нет?

А.К.: Пушкин Александр Сергеич.

Е.П.: Нет, не угадал. Наше всё?!

А.К.: Да, наше всё. А не был бы он конформистом — так он либо на Сенатской площади был бы и висел потом, либо запретили бы печатать его сочинения, при жизни, по крайней мере, либо на каторге сгинул бы, либо — в лучшем случае — в своем Михайловском провел бы остаток жизни — хуже, чем от пули помереть. И не был бы он конформистом, так не было бы «Бориса Годунова», по тем временам смелейшего сочинения. Безусловный конформист.

Е.П.: А ты знаешь, как найти эту грань? И как действительно не превратиться…

А.К.:…в безумного революционера? От которого никакого литературного толку нет…

Е.П.: Как найти золотую середину, которую нашли с одной стороны — Солженицын, а с другой — Аксенов…

А.К.: Я еще больше скажу: конформистами были все крупнейшие писатели… Даже тот, кто был «зеркалом русской революции», — так и тот был все же «зеркалом», а не революцией… Так. Я уже чувствую, как к нам прибивают табличку «Подлые конформисты».

Е.П.: Да плевать на это! Ты слишком много об этом думаешь. А хороший писатель — он и есть хороший писатель. Вот и все. Хороший писатель — и этим все объясняется.

А.К.: А вообще мы забыли, что глава у нас не про конформистов, а про шестидесятников. И тогда получается… получается, что Аксенов вообще не шестидесятник? Мы договорились, ты первый сказал, что Солженицын не шестидесятник…

Е.П.: Уж точно такой, нетипичный… Но Василий Павлович — нет, он типичный шестидесятник.

А.К.: Погоди, погоди… Он был, было время, когда он был типичным шестидесятником. Точно так же, как и Александр Исаевич Солженицын сначала все же был шестидесятником… Ну, «Матренин двор» — это типичное шестидесятническое… талантливое, очень талантливое и смелое для шестидесятников, но шестидесятническое сочинение. И «Иван Денисович» тоже шестидесятнический. А дальше — дальше, дальше, дальше! — и ушел туда куда-то, за горизонт, к «Архипелагу», к «Колесу»… Какой уж шестидесятник… И Вася времен «Коллег», времен, ну, не знаю, «Звездного билета» — такой романтический шестидесятник, а потом дальше, дальше, дальше — и ушел из шестидесятничества.

Е.П.: Это не противоречит тому, что я сказал. Все это условно. Какие-то попытки упорядочить человеческую природу, хаос… Гармонию восстановить… Так что давай на этом заканчивать: ну, был Аксенов шестидесятником. А потом стал сам по себе — Аксенов. И все.

Приложение

Наш век, который слишком уж часто именуют атомным, в большей степени заслуживает название «век коммунизма». А коммунизм — это прежде всего невиданный расцвет души, формирование гармонического человека. Это колоссальный рост духовной культуры и духовных потребностей. Да, скажет мне спасительный «кто-то», так необходимый каждому критику. Да, все эти слова торжественны, но и справедливы. Молодые люди тридцатых годов отличаются от современного поколения не только внешне, не только по костюму. Действительно, «шестидесятники» многое приобрели. Но скажите, не утрачено ли ими то бескорыстие, та моральная чистота, та удивительная принципиальность, что поражает нас в героях «Строгой любви»? И вообще, кто они такие, эти ребята настоящего, от которых зависит будущее?