Николай Черкашин - Я - подводная лодка !

Суворов в точности выполнял завет своего великого однофамильца: тяжело в ученье, легко в бою. Для всех ста двух подводников, сумевших преодолеть огонь, стальные трубы и воды сорокапятиметровой толщи, это испытание было самым настоящим боем.

Так уж у нас повелось: была бы авария, а герои найдутся. Кроме мичмана Лящука, героем надо назвать и мичмана Баева. Баеву выпало покидать кормовой отсек последним. Проще всего было затопить отсек и выходить через шлюзовую трубу аварийного люка. Но тогда подъем лодки с грунта значительно бы затруднился. И Главнокомандующий Военно-Морским Флотом СССР Адмирал Флота Советского Союза Сергей Георгиевич Горшков, прилетевший из Москвы в район бедствия, попросил мичмана Баева так, как только он умел просить:

- Сынок, если сможешь выйти, не затапливая отсек, - выходи. В награду получишь машину.

Сложность задачи можно представить по такой аналогии: человек балансирует на карнизе сорокового этажа небоскреба, пытается влезть в окно, но его просят не разбивать стекло, а изловчиться и дотянуться до шпингалета, чтобы открыть его с минимальными издержками. Как это удалось сделать Баеву - рассказ особый. На нижнем люке аварийного тубуса не было защелки. Суворов посоветовал по телефону снять защелку с переборочной двери. Мичман снял и прикрутил её к крышке нижнего люка, потом изо всех сил тянул эту стокилограммовую крышку на себя, чтобы загерметизироваться в тубусе. Сравнял давление с забортным и благополучно вышел, не затопив отсека. Главком обнял его на палубе спасателя.

Обещанную автомашину Баев так и не получил, как не получил даже самой скромненькой медали. "Аварийщиков" в те годы награждать не любили...

Но вернемся на затопленную К-429.

По старой морской традиции, последним покидает корабль командир. Это правило распространяется и на подводников. Когда в носовом отсеке обезлюдевшей К-429 осталось двое, возник спор: кто должен выходить последним - капитан 1-го ранга Суворов или старший на борту капитан 1-го ранга Гусев? Это было и делом чести, и фактом будущего разбирательства. Да и Суворов чувствовал куда как ясно: в вину ему будет поставлено все, за что только можно уцепиться. За двадцать лет службы он хорошо постиг нравы своего начальства... Главком приказал последним выходить Гусеву.

"Когда я вылез из трубы и оглянулся, - рассказывает Николай Михайлович, - увидел освещенную подводными светильниками рубку атомохода. Это было фантастическое, какое-то инопланетное зрелище. Оно и сейчас стоит перед глазами... Честно говоря, даже не хотелось возвращаться в наш замороченный, злой мир.

Домой меня, разумеется, не отпустили. На плавбазе вовсю работали следственные комиссии: от прокуратуры Тихоокеанского флота, от особого отдела, от Главной военной прокуратуры. Меня передавали из рук в руки. Больше всех вокруг меня суетились мои бывшие начальники: "Михалыч, не говори им про это, не рассказывай про то... А уж мы тебя выручим!" Я поверил. К тому же сработало чувство, как это называют политработники, "ложного морского братства". И потом, у меня не было никакого чувства вины. Ведь вся ответственность за авантюрный выход в море лежала на тех, кто мне приказал это сделать. Но все они ухитрились оказаться вне сферы внимания следственных органов. Как будто это я планировал тот выход... Поначалу все было хорошо. Через неделю меня отпустили повидаться на часок с женой. Уж она, пока мы лежали на грунте, чего только не пережила... Потом через два месяца лодку подняли. Водолазы закрыли наружные захлопки, продули цистерны, она сама и всплыла. Я же ставил её в док. Надо было извлекать трупы из четвертого отсека. Корабельный врач идти туда убоялся. Пришлось мне лезть самому, опознавать, раскладывать бирки с номерами. Врагу не пожелаю такого... Смерть застала подводников на боевых постах. Каждый выполнял свой долг до конца... Местоположение тел свидетельствовало о том, что мы погружались по боевой тревоге, хотя некоторые следователи брали этот факт под сомнение.

Я облазил корабль сверху донизу, пытаясь найти причину аварии. Нашел. Для этого, правда, понадобилось поднять ремонтные ведомости, которые были составлены инженер-механиком перед постановкой К-429 в судоремонтный завод. Выяснилось, что виной аварийного затопления четвертого отсека была неисправность блока логики в системе дистанционного управления клапанами вентиляции. На самом простом примере это можно пояснить так: вы открываете кран на кухне, а в это время срабатывает душ в ванной. Или включаете телевизор, а у вас вдруг начинает греться электроплита. У приборов ведь тоже крыша иногда едет. Так вот для штатного механика К-429 такой дефект новостью не был. Он на боевой службе во время погружения ставил в четвертый отсек матроса-наблюдателя, который не давал сработать "зацикленной" команде. Однако моего механика об этом не предупредили. Более того, его рукой блок логики из ремонтной ведомости был вычеркнут. Почему? Отладить его могли только специалисты из Киева. Но лететь на Камчатку в разгар сезона отпусков им не хотелось. И чтобы закрыть невыгодную заводу позицию, штатный механик и вычеркнул злополучный блок, объяснив, что лодочный мичман-умелец "подогнул рычажок" и прибор заработал как надо. Этот "рычажок" и стоил жизни четырнадцати подводникам".

Орденоносный зек

Спустя три месяца после аварии в Авачинском заливе пришел приказ министра обороны: командира К-429 отдать под суд. Подобные приказы во времена Андропова были равносильны приговору. Снова началось следствие. Велось оно весьма целенаправленно: прежние следственные тома расшивались и сшивались заново, но уже без "неугодных" документов, которые вдруг "терялись". Допросы матросов и мичманов велись в таком тоне и с таким нажимом, что прокурор флота трижды был вынужден одергивать ретивого следователя.

Суд вынес приговор: десять лет исправительных работ в спецпоселении. При этом - уникальный казус в советском праве! - капитан 1-го ранга Суворов не был лишен ни своего офицерского звания, ни ордена с медалями. Так и поехал орденоносный зек в столыпинском вагоне через всю Россию: с берегов Тихого океана под Новгород, в Старую Руссу.

Николай Суворов: "Если бы я знал, что меня будут судить, я не стал бы покидать лодку..."

Спецпоезд тащился к месту назначения почти два месяца.

Тем временем Зина, жена, обивала пороги больших чиновных домов в Москве и Ленинграде: перебегала из приемной в приемную. Дошла до главного военного прокурора. Тот честно вник в суть морской трагедии, но с горечью признался, что это дело находится под контролем неподвластных ему государственных лиц.

"Я рассказал то, что они не могли знать"