Гледис Шмитт - Рембрандт

Мельник не сразу подошел к двери, а сперва перебрался через кучи снега, сброшенного с крыши, и осторожно заглянул в узкое, как щель, окно. Хотя Герритс давно уже сомневался, можно ли именовать высоким словом «учение» то, что происходит в сарае, он все-таки слишком уважал учение в любом его виде, чтобы помешать ему неожиданным и бесцеремонным вторжением. Помещение, когда-то служившее амбаром для зерна, было так безнадежно завалено хламом, что мельник даже содрогнулся: неужели знатный посетитель увидит весь этот беспорядок? Четыре мольберта словно утопали в куче мусора и рухляди; пол был усеян скомканной бумагой, перепачканным краской тряпьем, папками с рисунками, холстами и досками. Непонятно, как ухитряются мальчики не наступать ногами на вещи, которыми восхищались неделю тому назад!

Вид самих художников внушал к ним не больше доверия, чем их мастерская. Правда, вели себя они спокойно и, казалось, были поглощены работой, но одного взгляда на то, чем они занимались, было уже достаточно, чтобы расстроиться. С потолка на веревке свисало нечто, называемое ими «манекеном» — Рембрандт купил его с месяц назад, во время одной из своих поездок в Амстердам. Раскрашенная нагота этого деревянного чучела на шарнирах всегда вызывала у Герритса отвращение. Правда, сейчас оно было декорировано, но отнюдь не стало от этого лучше: на голову накручен кусок шитого золотом шелка, туловище обмотано грязным газом, за плечами — какая нечестивая карикатура на крылатых посланцев небес! — торчат пыльные и перепачканные крылья выпи.

Хармена мучил холод, с каждым вздохом сердцу становилось все теснее в груди, но мельник не уходил и смотрел. Небритый мрачный Рембрандт, плечи и шея которого до самого подбородка укутаны в старый черный шарф, уставился на манекен и покусывает черенок кисти. Пять лет каторжного труда за мольбертом — он ведь не щадит себя, этого отрицать не станешь: ест наспех, редко спит больше шести часов — иссушили и ожесточили его. Сейчас он точь-в-точь медведь, вылезающий из берлоги после зимней спячки, — худой, огрубелый, взлохмаченный; вместо волос какая-то бесцветная всколоченная грива, лицо в красных пятнах. Ливенс, работающий почти так же упорно, как Рембрандт, выглядит менее потрепанным — вероятно, потому, что время от времени дает себе разрядку, посещая таверны и подыскивая себе подружек в танцевальных залах, чего сын Хармена здесь никогда не делает, разве что в Амстердаме.

Что до двух остальных, то если их можно назвать таким уважительным словом, как «ученики», значит, он, Хармен Герритс, составил себе слишком высокое мнение о ремесле художника. Вот уже два года Дау и ван Флит обедают вместе с ван Рейнами, а это, как он правильно сказал Нелтье, все равно что завести дома обезьянку и сурка: один проворен, другой неповоротлив, а оба вместе вечно болтаются у всех под ногами. Белокурый маленький Дау, который был бы даже красив, если бы хоть раз отмылся дочиста, постоянно во все суется: учит Лисбет покупать, Нелтье — готовить, Адриана — тачать башмаки. Ван Флит, крупный волосатый брюнет, то и дело забывающий прикрывать широкую грудь, настолько же вял, насколько подвижен его соученик. Он редко принимает участие в разговоре, а если уж из него и вырвешь необходимое «да» или «нет», эти слова напоминают скорее рычание зверя, нежели человеческую речь. Пока на него не накричишь, а то и не оттолкнешь, он ни за что не уступит дорогу. К счастью, ужинать ученики уходят домой; поэтому они уберутся до прихода его милости господина Хейгенса.

Но едва мельник распахнул дверь и шагнул через порог, настроение его сразу же резко изменилось — это нередко случалось с ним, с тех пор как мальчик вернулся домой из мастерской Питера Ластмана. В ледяном воздухе стоял запах масла, куски ткани, которыми сын драпировал его и Нелтье, когда писал их портреты, валялись на полу среди общего хаоса, и мельник заметил, что из полуоткрытого рта Ливенса вырывается облако пара, а пальцы Дау посинели от холода. Но даже отвращение к манекену не умалило в глазах старика того, что делал из этого чучела Рембрандт энергичными широкими штрихами: фигура, рождавшаяся на бумаге, была подлинным ангелом; поддерживаемый невидимыми токами воздуха, он легко парил над землей, воздев руки, и лицо его сияло торжественной нежностью.

Хармен подошел к мольберту, взглянул на рисунок и одобрительно кивнул.

— Приходил слуга господина ван Сваненбюрха, — сказал он.

— Что-нибудь важное?

— По-моему, да. — Мельник развернул бумажку — на память свою он полагался не больше, чем на правописание. — Его милость Константейн Хейгенс. Это секретарь принца Оранского. Он заходил к учителю, а теперь пожалует сюда. Жди его сегодня от восьми до девяти вечера.

Ливенс охнул и с размаху шлепнул себя по щеке ладонью. Дау взвизгнул. Рука ван Флита, державшая кисть, застыла в воздухе, и морщина между его густыми черными бровями стала еще отчетливее. Один Рембрандт лишь глубже сунул подбородок в шарф, и его сузившееся, покрытое пятнами лицо приняло неподобающе безразличное и надменное выражение.

— Можете быть уверены: он придет, посмотрит и уйдет с пустыми руками. Но все равно господин ван Сваненбюрх оказал нам большую любезность, направив его сюда, — сказал он.

— Мы ему покажем моего «Человека в берете», — вмешался Ливенс.

— А моего «Мальчика, катающего обруч» вы тоже покажете? — спросил Дау, и его карие, похожие на кроличьи, глаза засверкали на грязном личике.

Ван Флит промолчал, но его широкая волосатая грудь, лишь наполовину прикрытая мешком из-под зерна, который он набросил себе на плечи и стянул веревкой у шеи, приподнялась, и он громко вздохнул.

— Присядь, отец. Вот стул. — Рембрандт смахнул со стула шарф с бахромой и павлинье перо, повернулся к трем сотоварищам и сказал: — Насколько я понимаю, главное — выбросить из головы веревку. Вы должны видеть манекен таким, словно он парит, а не висит. Его что-то поддерживает, что-то поднимает его вверх, как рыбу в воде или семя молочая в воздухе.

«Зачем он притворяется?» — думал его отец. — Этот безразличный вид, который он напустил на себя, — такое же притворство, как и многое из того, что говорил и делал Рембрандт после возвращения от Питера Ластмана. Потерянные деньги, неоправдавшиеся радужные надежды, вечная необходимость объяснять назойливо любопытным друзьям и соседям, почему его сын, метивший так высоко, столь неожиданно и быстро вернулся домой, — все эти горести, и притом немалые, Хармен переживал легче, чем перемену, которая произошла в самом мальчике. Рембрандт, несомненно, потерпел в Амстердаме поражение, но нельзя же в двадцать лет заранее отвергать все на свете только потому, что любой шаг всегда может обернуться новым поражением. Неудача еще не основание для того, чтобы выбрать себе в товарищи трех первых попавшихся голодранцев и вместе с ними отгородиться от мира.