Гледис Шмитт - Рембрандт

— Право, ваша милость, у меня вряд ли найдется что-нибудь для вас интересное, — сказал он, поднимаясь и отряхивая с колен несуществующую пыль. — Но если вы извините меня за назойливое возвращение к прежней теме, я могу показать вам кое-что стоящее, хотя и несколько мрачное. Это шесть гравюр, изображающих нищих, работа того самого Рембрандта ван Рейна, о котором я вам рассказывал.

— Они в манере Калло?

— Нет. В сравнении с ними гравюры Калло — всего-навсего ярмарочные сценки. Эти же — сама нищета: в них нет ничего нарочито живописного. — Ван Сваненбюрх подошел к секретеру, выдвинул ящик и вытащил оттуда связку кистей и большой комок ляпис-лазури. — Как видите, я храню здесь свои сокровища, а папка эта, на мой провинциальный взгляд, тоже представляет собой нечто вроде сокровища. Но пройдемте поближе к свету — тут плохо видно.

Они встали у стола, озаренного шестисвечным канделябром, и раскрыли папку. Едва взглянув на первую гравюру, его милость Хейгенс понял, что она так же естественна и стихийна, как скалы, земля или корни деревьев, и у него невольно вырвался забавный одобрительный звук — нечто вроде журчанья, возникавшего где-то глубоко в горле всякий раз, когда слова были не в силах выразить восторг. Госпожа Сусанна Хейгенс постоянно подтрунивала над этой привычкой мужа, уверяя, что подобный звук напоминает ей воркование спаривающихся голубков. Рисунок был скупой, осязаемый, красноречивый и отличался удивительным мастерством исполнения: Хейгенс никогда еще не видел таких выразительных линий, таких прозрачных теней, таких бархатистых черных пятен. Его милость, разумеется, сознавал, что гравюры, которые он смотрит, не годятся для подарка — государям нельзя напоминать, что у них в стране существует столь безысходная нищета; тем не менее он продолжал смотреть, не зная, что волнует его сильнее — раны, наносимые его душе сюжетом, или наслаждение, доставляемое его глазам мастерством автора.

— Они вам нравятся, ваша милость?

— Да разве они могут не нравиться?

— Я тоже так считаю. И все-таки этот художник как бы не существует для Гааги и Амстердама.

Все еще потрясенный волшебной силой гравюр, Хейгенс наспех обдумал положение. Можно, разумеется, прибегнуть к обману путем умолчания — щедро заплатить за папку и оставить ее себе, ни слова не сказав о том, что преподнести ее принцу просто немыслимо. Деньги, вероятно, будут приняты с радостью: художник, который так правдиво рисует нищету и работает в неотапливаемом сарае, не с чужих слов знает, что такое нужда. Нет, не годится — хозяин был с ним так искренен, что подобная уловка будет просто недостойной. Хейгенс откашлялся, собрался с духом и объяснил, что гравюры эти не подходят для принца, но сам он с радостью купит их для своей коллекции, которая — он имеет смелость это утверждать — не менее почетное место для выставки новичка, чем любой другой салон в Гааге.

— Но если вам в самом деле хочется купить серию гравюр, почему бы вашей милости не зайти к ним в мастерскую и не приобрести эти гравюры прямо на месте? Те, что вы смотрели, не продаются — Рембрандт подарил их мне. А в мастерской вы к тому же подберете и что-нибудь подходящее для подарка.

Оба одновременно взглянули на остальные рисунки, извлеченные художником из кипы и еще не показанные Хейгенсу, но ни гость, ни хозяин не проронили ни слова, и в этом обоюдном молчании было что-то заговорщическое.

— Видите ли, господин ван Сваненбюрх, я собирался завтра ехать домой, — сказал Хейгенс, закрывая папку. — Но теперь, по зрелом размышлении, я решил задержаться еще на день и навестить вашего молодого друга. Могу я надеяться, что встречусь у него с вами?

— Нет, ваша милость, к сожалению, нет. В последний раз, когда я побывал там, я схватил такой насморк, что целую неделю не успевал менять носовые платки. Кроме того, я испорчу молодым людям всю музыку: вы, без сомнения, быстрее поладите с ними, если пойдете туда один.

Художник, явно удовлетворенный тем, как прошел визит, даже не попытался вновь усадить гостя на высокий стул у камина и на прощанье лишь лукаво улыбнулся и обменялся с ним таким небрежным и быстрым рукопожатием, словно это был не личный секретарь принца Фредерика-Генриха, а сосед, заглянувший на минутку, чтобы одолжить книгу. И когда его милость сообразил наконец, что на него оказали давление, некоторым образом подтолкнув его в направлении сарая у реки, эта мысль не оставила у Хейгенса неприятного осадка.

За исключением немногих слабо освещенных окон, вся улица была багрово-черной; воздух стал мягким от снега, хотя снегопад давно уже прекратился. Хейгенс шагал по припорошенной белым земле, время от времени останавливаясь и с улыбкой покачивая головой.

Хармен Герритс самолично открыл двери слуге господина ван Сваненбюрха, которого хозяин прислал к мельнику с приятным сообщением. К дверям он шел медленно — полуденный завтрак, хотя и легкий, камнем давил ему на желудок и мешал дышать; обратно он возвращался тоже без особой радости — каким ободряющим ни оказалось известие, оно опять навело его на мрачные раздумья. Когда остальные разошлись по своим делам и он остался один в кухне, где его задержали недомогание и какая-то общая вялость, он разыскал скомканный листок бумаги, в которой было завернуто принесенное с рынка масло, и расправил его на столе, рядом с недоеденным яблоком, оставленным им тут почти час тому назад. Затем сунул руку в карман куртки, пошарил пальцами в скопившейся там мякине, пыли и очесах изношенной шерсти, вытащил огрызок карандаша, которым помечал мешки с солодом, и, проклиная промасленную бумагу, не принимавшую карандаш, написал:

«Его милость Константейн Хейгенс, секретарь принца Оранского. Жди его сегодня вечером от восьми до девяти».

Он перечитал записку, побаиваясь, как всегда, за свое правописание, сложил ее и написал на ней: «Рембрандту». Сперва он решил отправить записку с Лисбет, но тут же передумал — ему не хотелось посылать дочь в сарай, где они сейчас работали вчетвером; тогда он выбросил яблоко в мусорное ведро, опустил свою тарелку и нож в таз с мыльной водой и пошел сам.

Однако небольшая прогулка по колючему зимнему воздуху, такому прозрачному и чистому, что он мог служить лекарством против любых телесных недугов, лишь усилила неприятное ощущение в груди; идти по затвердевшему хрустящему снегу было трудно, и мельник окончательно выбился из сил. Он упрекал себя за равнодушие, с которым встретил известие о предстоящем визите секретаря принца Оранского. В самом деле, можно ли не радоваться и не благодарить господа, если это низкое, уродливое, утонувшее в снегу строение, которое виднеется на другом берегу реки в слепящем свете зимнего солнца, собирается посетить важный гаагский сановник, чуть ли не ежедневно бывающий во дворце штатгальтера?