Кирилл Хенкин - Охотник вверх ногами

Этого мало. Хейханнен — вор!

И это разоблачение тщательно подготовлено.

У Абеля при аресте нашли больше двадцати двух тысяч долларов. Еще до начала суда пресса сообщила, что полковник наотрез отказался тратить из этих денег на свои личные нужды больше причитающегося ему жалованья — шестисот долларов в месяц.

В зале суда денежная щепетильность Абеля оттеняется Хейханненом. Речь идет о том, как он получил от Марка пять тысяч долларов для передачи Эллен Собелл, жене Мортона Собелла, осужденного по делу Розенбергов.

Вопрос: Выполнили ли вы поручение Марка? Передали ли вы деньги Эллен Собелл?

Ответ: Нет, не выполнил.

Вопрос: А вы отчитались перед Марком?

Ответ: Разумеется.

Вопрос: И что вы ему сказали?

Ответ: Что передал деньги Эллен Собелл и велел тратить их осмотрительно.

Скажи Хейханнен, что он деньги передал, вызовут Эллен Собелл. Она будет отрицать, как все отрицала на следствии, будет говорить, что никого не видела, ничего не получала. Но доказать ничего не сможет. Скажи он, что деньги вернул Абелю, — воспоследует недостойный спор, в котором Абель потеряет, возможно, лицо. Могут, чего доброго, подумать, что он из мести обвиняет Вика в краже!

И никто не спросил: почему Марк не потребовал у Вика расписки Эллен Собелл. Но раз уж Хейханнен сам говорит, что он украл деньги!..

Неизвестно зачем говорит он и то, что получив у Марка деньги на поездку в Москву, вторично получил их в Париже.

И как только присяжным и всем честным людям Америки станет ясно, что предатель Юджин Маки, он же Вик, он же Хейханнен, не расторгнув первого законного брака, вступил во второй, в зале суда возникнет переписка полковника Абеля с семьей.

Чтобы доказать пребывание Абеля в 1955 году в Советском Союзе, представитель обвинения зачитывает одно из шести писем из дому, найденных у него при аресте. Тогда защита читает все остальные письма. Цитирую Донована:

«Некоторые журналисты утверждали, что во время чтения этих писем, которые были ему настолько дороги, что он не решился их уничтожить, Абель покраснел. Один из присутствующих в зале суда журналистов писал: «Когда адвокат читал письмо, стальная клетка самодисциплины, в которую заперся Абель, почти треснула. Лицо его покраснело, глаза наполнились слезами».

Дибевойз (один из защитников) прочитал присяжным два письма от дочери Абеля. Он потом говорил, что ему показалось, будто у двух женщин — присяжных в глазах были слезы. «Как были слезы в моем голосе», — добавил он.

Заметьте, слезы в глазах железного Абеля появились не в беседе с адвокатом, не в тиши тюремной камеры. Нет, у всех на виду! Под прожекторами кинохроники.

Кое-кто, замечает Донован, отрицал, правда, подлинность этих писем, утверждая, что они написаны условным кодом.

А кое-кто на Западе высказывал догадку, что письма, найденные у Абеля, равно как и те, что были обнаружены при аресте другого советского шпиона, Конона Молодого (Лонсдейля) в Англии, специально предназначались для того, чтобы в случае провала попасть в руки полиции[4]. По этой теории такие письма должны показать арестованного с лучшей стороны, как примерного отца и мужа, верного друга, пламенного патриота, скромно и мужественно выполняющего свой нелегкий долг вдали от близких и любимой страны.

Сторонники концепции поддельных писем выдвигают еще такие аргументы: письма слишком стандартны, слезливо-сентиментальны и примитивно-патриотичны, чтобы быть подлинными.

Тут я скажу, что они не могли быть иными. Их тон определяло незримое и постоянное присутствие начальства. Учитывая это незримое присутствие, пишущий должен соблюдать следующие правила: писать так, чтобы нельзя было угадать, в какой стране он находится; с кем встречается; какова его официальная профессия; какой климат в той стране, где он живет (поэтому он даже о погоде писать не может).

Это не все. Письма из-за границы не должны отражать бытовой комфорт и окружающую свободу. А письма из дома не должны говорить о бытовых трудностях. И в том, и в другом начальство может усмотреть идейное шатание.

Впрочем, есть одно правило, обязательное для любого советского человека, живущего за границей. Он обязан ныть! Потому что, если он не ноет вдали от Родины, то какой же он, к черту, советский человек?

Мой юный коллега, радиожурналист, впервые попав в заграничную командировку на международную выставку, непрестанно стонал: ему тяжко вдали от родной страны, ему чуждо все его окружение, он погибает! Дошло до того, что начальник группы предложил ему вернуться в Москву. Но не на того напал! Молодой тогда Юрий Харланов ответил: «Меня послала Родина. Я выполню долг до конца!»

С тех пор он, не переставая, ездил в заграничные командировки. Был много лет корреспондентом в Париже.

Зато другой мой сослуживец по московскому радио, Хазанов, вернувшись из туристской поездки по Европе, рассказывал взахлеб, что Париж — единственный город на свете, где он хотел бы жить. Юрий Харланов стоял совсем рядом — и слушал. И незадачливый Хазанов не выезжал после этого никуда лет пятнадцать!

В коммунальной квартире на Арбате в Москве, где выросла моя жена, было, кроме общего — в коридоре, несколько комнатных телефонов. Когда Лидии Никитишне К. звонил из Вашингтона сын — дипломат, — она открывала дверь в общий коридор. Соседи шмыгали мимо, прислушиваясь, и на всю квартиру гремел ее трубный голос:

— Потерпи, Толюшка! Знаю, что тяжело... Потерпи! Вышлю, вышлю черного хлебушка и воблушки, бедненький ты мой!..

Потосковав несколько лет в Вашингтоне, Толюшка привез вагон вещей, купил в Москве кооперативную квартиру, оборудовал ее, обставил американской мебелью и получил новое назначение в Токио. Куда и отправился тосковать по Родине в должности, кажется, первого секретаря посольства.

Напиши он хоть раз, в каких условиях он жил в Вашингтоне! Напиши он хоть раз, как счастлив и доволен! Тогда — в управдомы, только в управдомы!

Возьмите лист бумаги и, учитывая все эти ограничения, все эти обязательные темы, весь этот обязательный тон, напишите на досуге хорошее, теплое, искреннее письмо. Попробуйте!

Причем, это ограничения, относящиеся к письмам, пишущимся, так сказать, в нормальных условиях — то есть, когда читает только свое начальство. Так написаны были письма из дому, полученные Вилли до ареста. А после ареста письма читали еще и американцы! Тут не до стиля!

Означает ли это, что письма не содержали кодовых слов и выражений?

Защитник Абеля, Донован, пишет, что много лет спустя ФБР заявило, что после тщательной проверки оно пришло к убеждению: письма не содержали никаких условных слов, никаких секретных инструкций. Конечно, ФБР виднее! Но письма, которые жена Елена Степановна и дочь Эвелина писали Вилли, содержали-таки кодовые выражения, слова и фразы. Эти слова и фразы им давал сотрудник Главного Первого управления, а они уже обвязывали их личным текстом. Я слышал об этом от них не раз. Однажды они это делали при мне. Но повторяю, если ФБР говорит, что было иначе — спорить не буду. Или ФБР темнит?