Василий Шатилов - А до Берлина было так далеко...

Мы не могли тогда даже предполагать, что фашистские войска, наступавшие с севера и юга, соединились в тылу Юго-Западного фронта и отрезали наши части, в том числе и части нашей дивизии. Не прояснил положения и полковник Варенников, которому я по телефону доложил о неудавшемся рейде рекогносцировочной группы майора Карташова.

— Ждите приказа, там все будет сказано, — заключил наш разговор Варенников.

Как видно, он знал о противнике, о том, что произошло, не больше нашего.

И приказ командарма, полученный вечером 16 сентября, подтвердил это. Нам вновь предлагалось занять оборону по реке Оржица, там, где группа Карташова напоролась на врага. О противнике, о его силах, намерениях в приказе не говорилось ни слова. Штаб армии не располагал правдивой информацией, а вводить в заблуждение подчиненных не хотел. Так думали я и мои товарищи по штабу дивизии.

Правда же, неожиданная и горькая, была такова. Еще 15 сентября подвижные соединения 2-й танковой группы противника, наступавшие с севера, и 1-й танковой группы, наступавшие со стороны Кременчуга, соединились в районе Лохвицы, завершили окружение значительной части войск Юго-Западного фронта. В котле оказались 21, 5, 37-я и наша 26-я армии.

Только из приказа командира корпуса, который последовал за приказом командарма, нам стало известно о случившемся. Генерал Лопатин изменил нашу задачу и приказал дивизии с боями выходить из окружения в направлении село Белоусовка, город Лубны.

В приказе ничего не говорилось о том, с кем мы взаимодействуем, кто обеспечивает фланги дивизии, кто поддерживает нас и кого поддерживаем мы. Короче говоря, нам представлялась полная свобода действий, мы должны были поступать на свой страх и риск.

Теперь, спустя многие годы, анализируя события той горькой осени, приходишь к выводу, что слово «окружение» парализовало тогда волю некоторых командиров и штабных работников и они выпустили управление войсками из своих рук, не стали хозяевами положения. Теперь понимаешь, что следовало бы не распылять усилия, а, напротив, объединить их, создать ударные группы и штурмовать вражеское кольцо, и оно, безусловно, лопнуло бы. Это уменьшило бы потери, которыми сопровождался неорганизованный выход из окружения. Бить кулаком куда сподручнее, чем растопыренными пальцами. Думается, что все это хорошо знали и в штабе фронта, и в штабе армии. Но изменить положение они уже не могли. Управление войсками было потеряно, и в этом суть.

Наша дивизия, как, впрочем, и другие соединения, не выходившие из боев по два и более месяца, оказалась в тяжелейшем положении. У нас уже не было гаубичного артполка, зенитного и противотанкового дивизионов. В стрелковых полках, как я уже говорил, было по две-три неполноценные роты. В единственном артиллерийском полку остались две батареи по три орудия. Положение усугублялось тем, что запас снарядов и патронов подходил к концу. Кончалось и продовольствие, интендантские передвижные склады опустели: ни консервов, ни круп, ни даже традиционных галет. Ко всем бедам приплюсовалась непомерная усталость личного состава — и физическая, и моральная. Вот уже почти четыре месяца на наших людей беспрерывно сваливались беды одна горше другой, и им, казалось, не было конца. На глазах бойцов гибли товарищи, опустошение и смерть вместе с врагом врывались в города и села, которые они оставляли. А тут еще окружение, эта страшная неизвестность, эта страшная неопределенность. Когда ты с врагом лицом к лицу — одно дело. Тогда за тобой вся страна, ты чувствуешь постоянно ее поддержку. Другая картина, когда ты во вражеском кольце, когда и сзади и впереди жестокий в коварный враг. Что ни говори, а были у вас основания для невеселых мыслей, для тягостного душевного настроя.

Но такова уж природа советского человека — и это я уяснил на множестве фактов, — чем тяжелее обстановка, тем собраннее, организованнее становились наши люди. Командиры и политработники, коммунисты были в те часы среди бойцов, старались подбодрить их, разъясняли обстановку, и их слово падало в благодатную почву. Во всяком случае, мы в штабе не заметили ни уныния, ни тем более паники, люди сохраняли спокойную уверенность, были готовы ко всему.

В ночь на 17 сентября дивизия оставила Днепр. Великая река была для вас не только оборонительных рубежом. Она была частью нашей души, тем, что с детства мы любили и свято чтили. Мы покидали Днепр, уходили на восток, унося в душе клятву вернуться, чтобы его освободить.

Первая ночь прошла спокойно, гитлеровцы не появлялись. В арьергарде колонны шли саперы и минировали дороги на случай, если фашисты вздумают ударить нам в спину. Однако опасность на этот раз ожидала не сзади и впереди, а с неба. Когда рассвело и взошло солнце, рассеяв утренний, уже холодный сентябрьский туман, взору открылась необозримая степь: нигде не было видно ни леса, ни рощицы, ни кустарника. Для вражеской авиации полное раздолье. Не успел я подумать об этом, как из-за горизонта вынырнула стая фашистских самолетов и на бреющем полете пронеслась над устало текущими колоннами наших частей. Бойцы мгновенно рассыпались по полю, укрылись в пожелтевшей траве. Развернувшись, «юнкерсы» сбросили бомбы, наделав много шуму. К счастью, обошлось без жертв, лишь несколько красноармейцев получили легкие осколочные ранения. Видимо, и у немцев с боеприпасами, в данном случае с авиабомбами, было негусто, и приходилось идти на хитрость. Когда фашистские стервятники во второй раз появились над колонной, из их «брюха» посыпались не бомбы, а… бороны, плуги, еще какие-то железяки. Чего хотели фашисты добиться таким «оружием», сказать трудно, вероятно, надавить на психику, напугать. И действительно, вся эта начинка издавала невероятный, душераздирающий вой и грохот. В первые минуты некоторые бойцы оробели, но, разобравшись, что к чему, подняли незадачливых фашистских пилотов на смех.

Вот уж поистине: трагическое и смешное на войне идут рядом!

Село Круподеренцы встретило неприветливо. Как только колонна стала подходить к нему, фашисты открыли сильный артиллерийский и минометный заградительный огонь. Последняя наша надежда, что окружения нет или, во всяком случае, вражеское кольцо не сплошное, улетучилась. Ничего делать не оставалось, как залечь, переждать артналет, развернуться и атаковать неприятельские позиции. Так и было сделано. Во главе колонны шел батальон Шадского. Я уже рассказывал об этом командире, истинном герое.

Есть героизм — как вспышка. Человек проявляет отчаянную смелость и отвагу в минуты какого-то озарения, нравственного взлета. Такой человек достоин славы и уважения. Но вдвойне заслуживают славы люди, которые достигли тайну самообладания в любых, самых непредвиденных обстоятельствах. Такие люди знают, как поступать при вражеской бомбежке, при ночном нападении неприятеля, во время его танковой атаки, при появлении вражеского подразделения в тылу, словом, при самых разнообразных обстоятельствах, которых на войне нельзя предусмотреть. К подобным людям относился Иван Макарович Шадский. Он мгновенно угадывал, где противник, что он намерен делать и что надо предпринять, чтобы поставить его в невыгодные условия, а затем разбить или, если это невозможно сделать, понести наименьшие потери.