Вдоль по памяти - Анатолий Зиновьевич Иткин
Помню другой, более серьёзный случай.
Уже в конце 1960-х годов мне поручили иллюстрировать повесть Льва Рубинштейна «В садах Лицея». С этой работой всё обстояло благополучно. И повествование о лицейской жизни Пушкина и Пущина, и мои рисунки были приняты в издательстве весьма благожелательно. Позднее, уже в 1970-х годах, Рубинштейн написал продолжение этой повести. Естественно, мне дали на иллюстрацию и эту книжку. Я очень ответственно изучил исторический материал о декабристах и полгода работал над иллюстрациями. Книга теперь называлась «Вечно юный Жанно».
И на сей раз рисунки были одобрены, я получил гонорар, а книга пошла в набор. Я уже занялся какой-то другой работой, как вдруг меня вызвал Камир для беседы. Оказалось, что Рубинштейн, с которым я лично не был знаком и никогда его не видел, подал прошение в правительство об эмиграции в Израиль, где уже жила его дочь. В те времена к таким «гражданам еврейской национальности» у нас относились как к предателям Родины, а посему набор «Вечно юного Жанно» был рассыпан, моим картинкам не дали хода, а издательство понесло убытки.
Камир был суров. Он метал громы и молнии по адресу своего бывшего друга (оказывается, он дружил с Рубинштейном), говорил, что он подвёл людей, а издательство чуть ли не обанкротил. Потом он вышел из-за стола, встал передо мной, расставив ноги, и спросил в упор: «Вы патриот?!» Я робко ответил: «Да». «В таком случае, — продолжал он, — вы должны отказаться от вознаграждения и вернуть издательству свой гонорар!»
Это уже было смешно. Я сказал: «А вы — патриот?!» Он не ответил. «В таком случае, — продолжал я, — вы, как бывший друг предателя Родины, должны разделить со мной ответственность и покрыть половину убытков издательства из своей зарплаты, а я верну половину своего гонорара. Это будет справедливо, не так ли?» На этом наш разговор закончился. Я ушёл, но дело это имело продолжение.
Камир продолжил искать способы покрыть убытки «Детгиза». Он предложил найти писателя, который бы заново создал текст на эту тему с тем, чтоб приспособить к нему мои рисунки. И такой литератор был найден, — Владимир Порудоминский, человек, хорошо ориентирующийся в декабристской теме, согласился взяться за это дело.
Прошло довольно много времени, и вот мне был дан новый текст. Я прочёл и обнаружил, что события жизни Пущина, отражённые в моих рисунках, относятся к последней главе повести Порудоминского. Как уважающий себя автор, он не стал подлаживаться под мои условия, а написал вещь по своему плану. Основную часть текста занимали эпизоды лицейского периода жизни Жанно, а на каторгу и ссылку пошла последняя глава. Я сказал Камиру, что рисунки в любой книге должны равномерно распределяться по всему тексту, а в данном случае первая и большая часть книги будет пустой, а в конце — набита рисунками. Это не годится. Тогда он предложил издать мои рисунки отдельно и дать их в конверте в качестве приложения. Но я от всех этих ухищрений отказался. На том дело и кончилось. Как уж вышла эта книжка и с чьими рисунками — я не знаю.
Через много лет, уже после распада СССР, я встретил случайно на мосту у Савёловского вокзала постаревшего, грустного Камира. Он уже был не у дел. От его грозного облика ничего не осталось. Разговаривать было не о чем. Мы постояли минуту и разошлись навсегда.
Всеволод Вячеславович Иванов
Курьёзный случай у меня произошёл со Всеволодом Ивановым. В конце 1950-х годов мне поручили в «Детгизе» иллюстрировать его повесть «Бронепоезд 14–69».
Работал я долго, добросовестно собирал материал в библиотеке. Когда работа подошла к концу, редактор устроил мне встречу с автором. Смутно помню, где это произошло, — кажется, на даче. Хозяин принял меня любезно, подивился моей молодости, к работе отнёсся если не одобрительно, то снисходительно.
В разговоре зашла речь о постановке в МХАТе «Бронепоезда» в сценическом варианте. И тут я заявил, что видел эту пьесу. Иванов поднял удивлённо брови: «Позвольте, а сколько вам лет? Судя по вашему возрасту, вы никак не могли видеть пьесы, которую сняли с репертуара, когда вам было не более пяти». Но я настаивал, вопреки очевидности, что помню сцену на крыше церкви, речь Вершинина, сцену с допросом пленного американца и т. д. Я ушёл, оставив автора в полном недоумении. Значительно позднее я увидел в кино экранизацию некоторых сцен из этого спектакля и догадался, что видел её и раньше, и что именно она застряла в моей памяти.
Мой друг Вениамин Лосин
Это был патриарх, один из самых значительных мастеров-иллюстраторов среди нас, рождённых в начале 1930-х годов. Он считался одним из самых одарённых учеников МСХШ военного времени. Однако по школе я его плохо помню. Он учился в параллельном классе, я не видел его работ. Правда, уже в выпускном классе мне на глаза попалась его акварель, которая отличалась каким-то странным колоритом. У него был любимый цвет — хаки. Этот цвет ассоциировался и с ним самим. Он носил костюм такого же цвета, и даже волосы его пушистой причёски мне казались тоже цвета хаки.
При поступлении в Институт им. Сурикова он был принят на живописный факультет, однако попросил перевести его к нам на графику. Оба мы к третьему курсу распределились в книжную мастерскую, руководимую Борисом Александровичем Дехтерёвым. С этой поры наши жизни пошли параллельно, на виду друг у друга. Тогда же его богатое художественное дарование стало мне очевидно — и не только мне.
Веня на зависть всем соученикам уже тогда обладал незаурядным мастерством. Он свободно, без помощи натуры, компоновал и рисовал весьма убедительно. По воображению он рисовал азартно, а натурные штудии были ему скучны. Дехтерёв наблюдал за ним не только на уроках композиции, но и приходил посмотреть в часы натурного рисунка, который вёл у нас Юрий Петрович Рейнер. Однажды Дехтерёв подсел на Венино место. Позировала полная натурщица в бусах. Борис Александрович созвал нас всех и сказал: «Посмотрите на рисунок этого человека, ему не
