Сергей Шаргунов - Катаев. "Погоня за вечной весной"
Мы настояли, чтобы редактор подобрал другого работника для библиотеки и перевел Ильфа в газету, в «обработчики» четвертой полосы».
Читатель еще не раз удостоверится в этом отдельном даре Катаева — бескорыстно помогать и продвигать в литературе.
Евгений Петров, тогда еще Катаев, три года прослуживший в одесском уголовном розыске, по утверждению брата, не особо стремился в Москву, но он вызвал его «отчаянными письмами».
Совсем другой версии придерживаются Киянская и Фельдман: Петров укатил из Одессы от бдительных чекистов. Все дело в годе рождения, который он себе снизил при аресте, и самом аресте, факт которого он скрывал. Будто бы он перевелся в милицию из ЮгРОСТА, избегая проверки, и спасаясь от нее же, был вынужден уволиться из органов.
В любом случае вскоре после того, как его повысили в должности, назначив инспектором в Тирасполь, а в документах губернского розыска охарактеризовали как лучшего сотрудника, он спешно уволился. Тревожась перед очередной «чисткой»? Огорченный приговором к высшей мере своего товарища Козачинского (который затем отменили)?
Есть и третья версия: я пришел к ней, ознакомившись с неизвестными письмами Евгения брату[29] — он сам рвался в Москву и ни от кого не скрывался.
22 июня 1923 года Евгений взывал:
«Валя!
Очень тебя прошу, ответь мне на письмо сейчас же (если ты считаешь, что это письмо может отнять у тебя часть драгоценного времени, то не беспокойся — я обязуюсь уплатить по твердой цене за строчку и кроме того, будучи твоим биографом, я впоследствии опубликую его с соответствующими комментариями). Итак, я буду ждать от тебя письма, в котором ты напишешь, смогу ли я жить в Москве, смогу ли я поступить на службу, в университет, консерваторию и т. д.». Он добавлял, что у Багрицкого, который, по его «агентурным сведениям», «находится в Москве», брат может узнать, как он «жил в Одессе, как там тосковал и как хотел приехать в Москву».
Здесь же Евгений задавался вопросом о будущем литературном псевдониме: «Вообще при первых встречах с людьми, интересующимися литературой, я привык постоянно слышать вопрос: «А, вы брат Катаева?» На это я всегда отвечаю с деланым пренебрежением, что не «я брат Катаева», а «Катаев мой брат». Иногда в минуты черной меланхолии, нравственной пустоты и сознания собственного ничтожества, я думаю подавать на высоч… тьфу!., на имя «Загс» заявление о перемене моей фамилии. Не сделал я этого до сих пор только потому, что никак не могу подобрать соответствующей мне по роду службы фамилии. Во всяком случае, ты не стесняйся и если в Москве устроиться нельзя, то так и напиши мне. Тогда перебьюсь как-нибудь в Одессе. Сейчас я не могу равнодушно слышать паровозного гудка — так и тянет ехать…»
6 августа Евгений написал Валентину новое послание:
«Сейчас в моей башке масса мыслей, все перепутывается и я прямо не знаю, как поступить. Жалование я получаю паршивое, а главное — неаккуратно. Кроме того, меня постоянно кидают из одного района в другой. Я страшно слаб, малокровие, нервы совершенно расшатаны, и я сам не подчиняюсь своей воле. Служба у меня больше чем каторжная. Приходится не спать ночами и питаться насухо не тогда, когда хочешь кушать, а тогда когда есть деньги и время. Пить я совершенно перестал и очень рад. Надеюсь, что ты последуешь моему примеру… Мне страшно хочется ехать в Москву для того, чтобы служить (работник я великолепный во всех отношениях) и учиться, хотя бы музыке. Мне кажется, что при помощи твоих связей я мог бы устроиться…»
Уже в конце 1930-х годов Петров писал:
«Я всегда был честным мальчиком. Когда я работал в уголовном розыске, мне предлагали взятки, и я не брал их. Это было влияние папы-преподавателя… Я жил так: я считал, что жить мне осталось дня три, четыре, ну максимум неделя. Привык к этой мысли и никогда не строил никаких планов… Я переступал через трупы умерших от голода людей и производил дознания по поводу 17 убийств».
Евгений приехал «худой и гордый» (по его описанию), провинциальный, привыкший к смерти и бедности, шокированный «великолепием» столичного нэпа — «мне было обидно».
«Я приехал без завоевательных целей и не строил никаких планов… Мой брат Валя. Его комната с примусом и домработницей в передней. Мы выходим в город. Валя водит меня по редакциям. Я вспоминаю, что когда-то он тоже водил меня по редакциям».
По утверждению Катаева, Евгений устроился надзирателем в больничном отделении Бутырской тюрьмы.
Катаев поведал сыну, что он попросил Евгения закончить главу недописанного романа («Повелитель железа»), выходившего в газете, и ушел. Через несколько часов все было готово.
«— Отрывок был закончен настолько хорошо, что я отнес его в редакцию без правки, и он был напечатан.
Отец вспоминал об этом с воодушевлением и весельем, и в рассказе проглядывала большая любовь к брату и гордость за него».
«Как Валя убедил меня писать рассказ» — многообещающий заголовок в записках Петрова, не успевший вырасти в историю, которую, впрочем, рассказывал сам «Валя».
Он упрашивал брата стать литератором, а тот упирался, уверяя, что у него не получится. Катаев предложил воскресить историю с арестом гражданина по фамилии Гусь, воровавшего казенные доски.
В «Алмазном венце» он вспоминал сказанное брату:
«— Ты что же это? Рассчитываешь сидеть у меня на шее со своим нищенским жалованьем?»
И тот за час, «стиснув зубы», написал отличный рассказ и тихо сказал: «Подавись!»
Рассказ «Гусь и украденные доски» появился в «Накануне» 9 марта 1924 года.
Миндлин вспоминал: «Однажды Катаев привел в редакцию очень скромного юношу в серой кепочке.
— Знакомьтесь. Это мой брат Женя Петров. Он вам сейчас даст свой рассказ, и вы с удовольствием его напечатаете. Женя, знакомься!
Женя Петров вынул из кармана переписанный от руки рассказ «Гусь и украденные доски» — рассказ был тут же одобрен, перепечатан нашей машинисткой и на следующий день отправлен в Берлин».
Евгений Петров — так теперь звали нового писателя, превратившего отчество в псевдоним.
Писатель Виктор Ардов отмечал в этом проявление деликатности: «По щепетильности своей Евгений Петрович полагал нужным уступить свою настоящую фамилию старшему брату, В. П. Катаеву, который в то время «завоевывал» Москву смелой поступью многообразного и сочного дарования». Да и не хотелось, чтобы путали с другим Катаевым — Иваном, начавшим приобретать литературную известность.
А между прочим, писатель Иван Катаев приходился Валентину и Евгению не однофамильцем, а пятиюродным братом. Отец — с Вятки, дед — священник.
Евгению всю жизнь не нравилось его, как он полагал, маловыразительное «Петров». «Я пишу рассказ и придумываю неудачный псевдоним, — пометил он в записной книжке, и далее: — Первый гонорар. До сих пор я писал только протоколы и заключения. Но нужна служба. Денег нет. Я поступаю в «Красный перец». Как я стал выпускающим».
Биография — пунктирно… Сюжет прихода Петрова в литературу упоминала и Надежда Мандельштам: «Приехал из Одессы устраиваться в уголовный розыск, но, по совету старшего брата, стал писателем».
Катаев утверждал, что сговорился с «Накануне» об особо крупном гонораре, который вдохновил Евгения и решил его судьбу.
«Катаев охотно привлекал к сотрудничеству в «Накануне» новых, никому, кроме него, не известных молодых литераторов», — отмечал Миндлин и так изобразил первое появление в редакции Семена Гехта: «Он сутулился от застенчивости и торопился объяснить свое появление, протягивая катаевскую записку… Катаев в своей записке рекомендовал редакции «Накануне» его рассказ».
Петров стал сотрудником, а затем и ответственным секретарем «Красного перца». Ардов писал: «Валентин Петрович Катаев, который одно время фактически вел «Красный перец», уходя из журнала, оставил за себя брата».
Впереди у Евгения была и работа в «Гудке».
Валентин внушал ему не унывать и не переживать по поводу «журналистики» и ее возможного вреда «литературе», а напротив, веселому и легкому отношению к написанию очередного проходного текста, превращавшегося в сыр, ветчину, бутылку вина (этому же через полвека учил и сына). Петров вспоминал: «Он быстро написал стихотворный фельетон о козлике, которого вез начальник пути какой-то дороги в купе второго класса, подписался «Старик Саббакин» и куда-то убежал».
Несомненно, если братья и были схожи, например, тягой к «сладкой жизни», то вели себя по-разному, один — шалил с шиком, другой (по крайней мере, в глазах окружающих) воспринимался как человек скромный и ровный. Есть ощущение, что психологически Петров, несмотря на все испытания, до конца оставался «домашним мальчиком», опекаемым тетушкой, в отличие от старшего брата-оторвы, пропадавшего на улицах (и в 1920-е он ответил ей благодарностью, сообщив в письме брату: «Я собираюсь выписать к себе тетю. Ты, как я сужу из тетиных писем, ничего ей не пишешь и совершенно ею не интересуешься. Положение же тети сейчас очень скверное и если я не возьму ее в Одессу, то совершу преступление перед своей совестью»[30]).
