Евгений Грицяк - Норильское восстание

Попробую объяснить. Употребляя слово «мы», я имел в виду все те активные группы украинских политзаключенных, которые создавались на добровольной основе для общей борьбы против жестокости и произвола лагерного режима и к которым в какой-то мере я сам был причастен.

Пользуясь этим расширенным местоимением и далее, хочу еще отметить, что мы и после Норильска не сложили руки, а занялись подготовкой к новому этапу нашей борьбы.

Так в 1954 году в небольшой зоне на 105-м километре трассы Тайшет-Лена, мы создали группу по изучению истории Украины, которую блестяще читал нам учитель по профессии и мой близкий земляк — Ярослав Пащак. А Евгений Горошко, Василий Неколишин и я, в условиях строжайшей конспирации, изучали теорию военного дела по Клаузевицу.

Но тут администрация лагеря заподозрила что-то неладное и отправила нас (60 человек) на целый год в Иркутскую тюрьму.

А теперь, после всего пережитого, сделанного и добытого нами, наши позднейшие борцы против большевистского строя, так называемые шестидесятники (по данным Кости Короля), упрекают нас: «Вы в свое время что-то хорошее немножко сделали, но вас сломили карательные органы, и на этом вы успокоились. А мы, шестидесятники, боролись во все времена, писали протесты, выступали в прессе…»

Мы, украинские политические заключенные карагандинских и норильских спецлагерей, воспитанные и закаленные в рядах ОУН-УПА, а потом и в лагерной борьбе, внесли свой посильный вклад в дело свержения большевистского строя, но мы на пальму первенства не претендуем, потому что мы боролись не за пальмовую ветвь, а именно за УКРАИНУ!

НОРИЛЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

I. Этап Караганда — Норильск

Август 1952 года. 8-е лаготделение Песчаного лагеря МВД СССР, город Караганда.

«Внимание, заключенные! Идти — не растягиваться, назад не оглядываться, в строю не разговаривать, не курить, из ряда в ряд не переходить! Шаг влево, шаг вправо считается побег — конвой применяет оружие без предупреждения! Взять всем руки назад! Вперед марш!»

Четыреста измученных и изголодавшихся политзаключенных тяжело зашаркали своими кирзовыми ботинками по твердой, испеченной жарким солнцем, казахской земле. Долгий и изнурительный рабочий день на строительстве карагандинского пивзавода закончился, и нас повели домой, то есть в лагерь. Все шли как обычно и, как требовал конвой, — молча. Каждый замкнулся в себя и думал про свое.

Меня всего охватила идея организации всегулаговской политической забастовки, которую за несколько недель перед этим мне подал Степан Венгрин. Но, несмотря на все мое увлечение идеей, я отклонил ее как неисполнимую, а вместо этого предложил провести такую забастовку в одной только нашей зоне. Со временем это движение могло бы распространиться цепной реакцией по всему ГУЛАГу.

И теперь, идя с работы, я (который уже раз!) обдумывал свою позицию. На мой взгляд, идея общегулаговскогой забастовки была утопична прежде всего из-за нашей непреодолимой изоляции. Ведь у нас не было и не могло быть надлежащей связи не только с отдаленными от нас лагерями, но с отдельными зонами своего лагеря. К сколь-нибуль скоординированным действиям мы были просто неспособны. К тому же нам еще следовало преодолеть наши субъективные преграды — всепроникающий страх, которым были охвачены — и не без оснований — все заключенные, инертность и нескончаемые внутренние раздоры.

Все эти препятствия были столь тяжки и отвратны, что у нас не хватало ни сил, ни умений, чтобы их преодолеть хотя бы в каком-нибудь одном месте. Возбудить и подтолкнуть нас мог только соответствующий внешний стимул — инцидент, который затронул бы за живое каждого.

Такой инцидент однажды был у нас, но мы им не воспользовались, так как не были еще к нему готовы.

А было это так: однажды с работы вели бригаду заключенных. Дорогой конвой обходился с людьми так нагло и жестоко, что люди не стерпели, остановились, сели на землю и заявили свой протест. Конвоиры выпустили над головой заключенных несколько автоматных очередей. Но никто не встал. Тогда конвоиры пустили собак… Люди пришли в зону обкусанные и окровавленные…

Этот инцидент послужил нам хорошим уроком, и теперь мы уже были готовы к тому, чтобы в будущем не пропустить такого удобного случая.

Мы подошли к вахте, и все мои размышления внезапно оборвались. Меня отделили от общей группы заключенных и без всякого формального обвинения посадили в БУР (барак усиленного режима). В тот же самый день в БУР посадили еще свыше двадцати заключенных — преимущественно украинцев.

Затем события развивались уже быстро.

На следующий день в нашу камеру втолкнули еще одного украинца — Василия Дерпака, который объяснил нам, что он нарочно повел себя так, чтобы его посадили к нам, поскольку необходимо было передать нам важное поручение. «Заключенные в зоне, — сообщил он, — хотят, чтобы вы завтра утром объявили голодовку, а они, в знак солидарности, начнут забастовку».

Утром мы объявили голодовку, однако, к нашему разочарованию, забастовка не началась. Мы подождали еще один день — тихо. Окончательно потеряв надежду, мы прекратили голодовку.

На следующий день нас всех буровцев вывезли в 5-е лаготделение (поселок Майкодук), который служил пересыльным пунктом. Кроме нас, сюда свезли заключенных, главным образом украинцев и литовцев, со всего Песчаного лагеря. Мы поняли, что нас вывозят прочь из Караганды, однако никто не мог сказать, куда нас повезут и что нас ожидает.

А тем временем первая неожиданность была уготована нам уже в Майкодуке. Нас 250 человек, украинцев и литовцев, разместили во 2-м бараке. Кроме того, в одной из секций 1-го барака разместили приблизительно еще 40 человек, частью украинцев, частью — представителей других национальностей. Через некоторое время туда добавили еще 18 человек. Это была известная на весь Песчаный лагерь банда Николая Воробьева, постоянно терроризировавшая украинцев.

На пересылку воробьевцы пришли с ножами и сразу стали угрожать тем немногим украинцам, что были вместе с ними в 1-м бараке.

Из окна 1-го барака кто-то отчаянно крикнул нам: «Ребята, суки хотят нас порезать!»

Мы кинулись во все стороны искать выход из запертого барака. Одни напрасно старались сломать оконные переплеты, другие — выломать двери.

В коридоре стояла бочка с питьевою водой. Я вылил воду на пол и вместе с Богданом Самотием стал таранить ею двери. Но двери никак не поддавались. Единственной нашей надеждой был тот тяжелый стук, который напоминал собой отдаленную пушечную стрельбу.