Лия Лозинская - Во главе двух академий

Голштинские приспешники не замедлили выразить свое одобрение. Но Дашкова не считает нужным молчать. Она возражает Петру: вряд ли подобное «преступление» заслуживает смертной казни, в России, к счастью, отмененной, да и не забыл ли Петр Федорович, что он еще не царствует? «…Взоры всех присутствующих устремились на меня. Великий князь в ответ показал мне язык…»

Герцен считает этот застольный поединок началом политической карьеры Дашковой. Ее популярность в гвардейских кругах растет.

Но если Петр Федорович глубоко несимпатичен Дашковой, то женой его она ослеплена. «Я увидела в ней женщину необыкновенных дарований, далеко превосходившую всех других людей; словом — женщину совершенную…»

Дашкова рассказывает, что однажды Петр Федорович, заметивший антипатию к нему и к «Романовне», которую юная княгиня и не считала необходимым скрывать, и явное предпочтение, отдаваемое Екатерине, отвел ее в сторону и сказал: «Дитя мое, вам бы очень не мешало помнить, что гораздо лучше иметь дело с честными простаками, как я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон».

Сколько написано о трезвом уме, хладнокровии и чарующей улыбке Екатерины — в исторических сочинениях, мемуарах и даже депешах послов! Эти, казалось бы, личные качества становились оружием дипломата.

Расчетливое обаяние, великолепное, ни разу не обманувшее умение разбираться в людях немало содействовали ее удачам. Она обладала даром быть такой, какой только и следует быть в данных обстоятельствах и именно с этим человеком, чтобы убедить, пленить, привлечь. Причем в отношении самых разных, как пишет академик Тарле, «до курьеза непохожих друг на друга людей» — от Дидро, Вольтера, Державина до Станислава-Августа и Иосифа II, от ультрароялиста до фанатика-якобинца.[15]

Во время первой встречи с будущей «Семирамидой Севера» нашей героине около 15 лет, вдвое меньше, чем великой княгине, когда та, сопровождая императрицу Елизавету, заехавшую попить чайку к канцлеру Воронцову, впервые обратила внимание на девушку с умными глазами, поднявшую с пола ее веер.

О начитанности этой девушки она уже знала от иностранцев, бывавших в доме канцлера.

Вскоре между ними завязываются отношения доверительные, почти дружеские: обмен записками, книгами, мыслями о прочитанном, собственными сочинениями.

Екатерина Романовна посвящает великой княгине восторженные строки — надпись к ее портрету:

Природа, в свет тебя стараясь произвесть,Дары свои на тя едину истощила,Чтобы на верх тебя величия возвесть,И, награждая всем, она нас наградила.

Этим четверостишием 25 лет спустя откроется журнал «Собеседник любителей российского слова»: должно быть, даже став главой Академии, Дашкова не охладела к своему юношескому поэтическому опусу.

«Какие стихи и какая проза!.. И в семнадцать лет! Я прошу, нет, я умоляю Вас не пренебрегать таким редким талантом… — с преувеличенным жаром откликается Екатерина. — Только заклинаю продолжать любить меня; будьте уверены, что моя пламенная дружба никогда не изменит Вашему сочувствию…»[16]

Сохранилось 46 писем Екатерины к Дашковой. Они подписаны: «Ваш преданный друг», «Ваш неизменный друг»… Письма Дашковой Екатерина из предосторожности тут же сжигала: в те годы за ней велась постоянная слежка.

Любопытно, что даже историк Д. И. Иловайский, несвободный от монархических пристрастий, отмечает юношеский восторженный энтузиазм Дашковой и «игру в чувства», искусственность, «присутствие задних мыслей» в дружеских излияниях Екатерины. «Так пишут… к женщине, которой отличные способности и гордую энергичную натуру очень хорошо понимают и которую хотят приковать к своим интересам…»[17]

Екатерине это вполне удается: Дашкова горячо к ней привязывается. Молодой женщине импонирует образованность Екатерины («я смело могу утверждать, что, кроме меня и великой княгини, в то время не было женщин, занимавшихся серьезным чтением»), общность их увлечения писателями-просветителями. Они единодушны в том, что просвещение — залог общественного блага, мечтают о наступлении «царства разума», рассуждают о необходимости ограничить самодержавие «определенными твердыми законами», о «государе, любящем и уважающем своих подданных…» «…Легко представить, до какой степени она должна была увлечь меня, существо 15-летнее и необыкновенно впечатлительное…»

Юная Дашкова ослеплена Екатериной, демагогическое красноречие которой привлекало к ней умы и гораздо более зрелые, политиков более искушенных!

В одну из декабрьских ночей 1761 г., когда стало известно, что Елизавете осталось жить недолго, Дашкова, в жестокой простуде, закутанная в шубу, в валенках пробирается тайком в деревянный дворец на Мойке, по черной лестнице проникает в апартаменты Екатерины и, жарким шепотом заверяя ее в своей слепой преданности, в своем рвении и энтузиазме, уговаривает «действовать во что бы то ни стало».

Какая наивность! Екатерина уже действует. Действует планомерно и давно. С тех самых дней, должно быть, когда она, полунищая принцесса Софья-Августа-Фредерика Анхальт-Цербстская, впервые попадает в Россию, навсегда в нее влюбляется, самоуверенно задумывает, не имея ни малейших прав на русский престол, здесь царствовать, и царствовать одна, и начинает умно и тонко плести сеть интриг при хмельном и беспечном дворе Елизаветы.

25 декабря 1761 г. Елизавета скончалась.

Петербург мрачен…

Веселится один Петр Федорович, теперь уже император Петр III — «самое неприятное из всего неприятного, что оставила после себя императрица Елизавета», как остроумно заметил историк В. О. Ключевский.[18] Он по-прежнему кутит и кривляется, придирается к офицерам по поводу одному ему заметных непорядков в их новых — на прусский лад — мундирах, передразнивает церковнослужителей да поднимает на смех знатных старух, дежуривших шесть недель у траурного ложа той, что была некогда «роскошной и сластолюбивой императрикс Елисавет».

Он дурачится и во время похорон.

«…Нарочно отстанет от везущего тело одра, пустя оного вперед сажен на тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер граф Шереметьев… не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию шутку, от чего сделалось, что я и все за мною идущие отстали от гроба, и наконец принуждены были послать остановить всю церемонию…», — писала Екатерина.[19]