Иосиф Недава - Вехи жизни. Зеев Жаботинский

  Осенью того же года Жаботинский впервые испытал свои силы как драматург. Городской театр поставил его пацифистскую пьесу «Кровь», в которой он протестовал против войны вообще, и англобурской в частности. Пьеса не имела большого успеха, как и последовавшая за ней через год пьеса «Ладно».

  Поскольку у «Альталены» был широкий круг почитателей, редактор предоставил ему возможность писать все, что он хотел. Он будоражил у читателей совесть, раздражал их своими сентенциями, нарушал их душевное спокойствие. В сущности он принадлежал к радикальному лагерю, проповедовавшему изменение режима и общества. Так или иначе он должен был привлечь к себе внимание властей.

  В начале 1902 года, в полночь, полиция нагрянула к нему на квартиру и устроила обыск – искали запрещенную литературу. Обнаружили несколько брошюр, которые послали на проверку – не содержится ли в них «оскорбление престола». Жаботинский без суда был заключен в тюрьму, но вскоре освобожден. Он вспоминал, что был арестантом камеры 52, расположенной в крыле «политических». В книге «Повесть о моей жизни» он писал: «Семь недель, проведенных мной в этой тюрьме, стали одним из самых приятных и дорогих мне воспоминаний».

  1903 год стал поворотным в жизни Жаботинского. Он все еще был «вундеркиндом» Одессы, его носили на руках, но перед ним встал во всей своей мрачности еврейский вопрос. Начало его сионистской деятельности в России связано с идеей самообороны. В канун пасхи 1903 года распространились слухи о предстоящем еврейском погроме. Жаботинский немедленно стал действовать. Он послал письма десяти наиболее известным деятелям Одессы и предложил им организовать отряд самообороны. К своему большому удивлению, ни от кого из них он ответа не получил. Впервые в жизни он столкнулся с еврейским равнодушием, вызванным страхом, с одной стороны, и беспечностью, с другой: были еще люди, верившие, что можно надеяться на полицию, которая не допустит погрома. Жаботинский ненавидел позорное понятие «еврей под покровительством». Он решил действовать самостоятельно. Случайно ему стало известно, что в Одессе уже существует ядро самообороны, и он немедленно присоединился к нему. Вместе с несколькими молодыми людьми он собирал деньги и приобретал оружие. В одном из подвалов печатали на гектографе прокламации. «Их содержание было очень простым, – писал позже Жаботинский, – два параграфа из уголовного кодекса, в которых ясно сказано, что тот, кто убивает в целях самообороны, свободен от наказания, и короткий ободряющий призыв к еврейской молодежи – не подставлять шею под нож».

  Но погром, который ожидался в Одессе, разразился в Кишиневе: 47 человек были убиты и сотни ранены, Весь просвещенный мир возмутило это злодеяние, еврейство впало в оцепенение. Газета «Одесские новости» получила денежные пожертвования и одежду для пострадавших, и Жаботинский был послан раздавать их в места кровавой расправы. Там он увидел своими глазами результаты резни и там же впервые встретился с лидерами русского сионизма (Усышкиным, Темкиным, Бернштейном-Коэном и другими) и поэтом Бяликом, выразившим свое гневное обвинение в поэме «В городе убийств» (по соображениям цензуры, она была переименована в «Немировское дело»). Вскоре Жаботинский перевел эту поэму на русский язык. Перевод, сопровождавшийся предисловием переводчика и прокламацией самообороны, был распространен среди всех еврейских общин России.

  Хотя Жаботинский и утверждал, что «события нас ничему не учат, они являются результатом ненормального положения народа и следствием неспособности видеть вещи правильно», погром все же не прошел для него бесследно и способствовал сближению с сионистским движением в России.

  Когда он вернулся в Одессу, его друг Шломо Зальцман предложил ему от имени сионистского общества «Эрец-Исраэль» поехать на Шестой сионистский конгресс в качестве делегата от этого общества. Он согласился, хотя ему не хватало полтора года до 24 лет – возраст, который по уставу давал право быть избранным в делегаты.

  Этот конгресс в Базеле был последним, в котором участвовал Герцль. Именно на нем было обнародовано предложение найти страну взамен Эрец-Исраэль, вызвавшее буквально бурю негодования. Позднее Жаботинский признавался, что сионистские конгрессы его никогда не привлекали, но впечатление от этого первого, в котором участвовал, он сохранил в сердце, как самую дорогую память. Его очаровало яркое выступление Герцля. Впечатляли его страстная убежденность идеолога и величие лидера. И тем не менее, как и большинство делегатов из России, Жаботинский не допускал мысли о сионизме без Сиона. Он был среди 177 голосовавших «против» и вместе с ними покинул в знак протеста зал, когда было принято решение создать комиссию для изучения британского предложения о территории в Восточной Африке. Он присоединился к оппозиции, которую тогда возглавил еще не знакомый ему доктор Вейцман[1] . Но этот порыв был стихийным, а в глубине же души Жаботинский преклонялся перед Герцлем и готов был идти с закрытыми глазами за «последним главой израильской диаспоры».

  На всю жизнь сохранил Жаботинский память о драматическом выступлении Герцля перед восставшими после исторического голосования «сионистами Сиона». Именно Жаботинский увековечил «речь примирения» Герцля, записав ее после заседания. В его ушах до самой смерти звучала клятва вождя, произнесенная на другой день перед всем конгрессом: «Если забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука…»

  Всего один раз Жаботинский поднялся на трибуну конгресса. Он решил поддержать Герцля: российские делегаты подвергли лидера критике за то, что он поехал в Петербург и вел там переговоры с министром-антисемитом Плеве, считавшимся главным идеологом Кишиневского погрома. Жаботинский выступил на стороне Герцля. Зал загудел, многие требовали, чтобы Жаботинский покинул трибуну. Герцль подошел к молодому оратору и мягко сказал ему: «Ваше время истекло…»

  Только эти слова услышал Жаботинский из уст лидера. По иронии судьбы их сказал учитель ученику, наследнику и продолжателю его пути в сионизме. Время Жаботинского тогда не истекло, оно начиналось: звезда одного лидера заходила, другою поднималась.

ГЕЛЬСИНГФОРСКАЯ ПРОГРАММА

  Смерть Герцля в 1904 году вызвала в сионистском движении замешательство. Появились даже сомнения, будет ли его детище существовать после него. Звуки извне стали проникать на еврейскую улицу и занимать умы молодежи. Были такие, которые смотрели на сионизм, как на маленькую мечту по сравнению с всеобщим рассветом, занимавшимся на горизонте. Надежда на решение еврейского вопроса на волне революционных преобразований в России особенно усилилась после русско-японской войны и революции 1905-1907 годов. Крепла сила «Бунда», верившего в социализм и еврейскую культурную автономию, поднимали голову и разного рода ассимилянты. Настроения сионистского меньшинства выразил Иосиф Клознер в статье «Оставшийся лагерь». На флангах движения наблюдалась растерянность, почти бессилие.