Степан Лопатин - Живая память

К середине апреля дороги настолько развезло, а низины залило водой, что связь с продовольственными складами почти прекратилась.

Не было соли. Запасы ее израсходовали. Вместо овса и сена на корм лошадям стали собирать солому, рубить на сечку, смачивать подсоленной водой. Так поддерживали лошадей. Но и солому найти было непросто. Считали удачей, если попадалась постройка с соломенной крышей - крышу расходовали на корм.

Не было соли, не стало хлеба и сухарей.

Старшина окольными путями добирался иногда до складов, но они пустовали - вражеская авиация препятствовала снабжению по железной дороге.

Трудно приходилось и лошадям. Мы имели семьдесят одну единицу, из них двадцать четыре перевозили пушки и зарядные ящики. Тяжелым, но совершенно необходимым грузом был запас снарядов, другое батарейное имущество.

Чтобы поддерживать лошадей, приходилось на корм им рубить ветки кустарников...

* * *

Нам приказали сменить ОП, уйти из болотистой низины, которая вот-вот зальется водой, переместиться вправо, в сторону небольшой возвышенности, на два километра.

Смену позиций начали утром. Шестерки лошадей выдернули орудия из окопов и сравнительно быстро доставили на дорогу. И вот тут, на дороге, началось...

Укатанная зимой, она оказалась теперь рыхлой - колеса проваливались чуть ли не по ступицу. Свернуть на обочину нельзя - сугробы глубоки. Лошади истощены, их ноги проваливались, коняги неуверенно переступали перед собой - нервничали. Мы подкапывали снег под колесами, наваливались на колеса сами, делали рывок, катились три - пять - десять метров, и все начиналось сначала - пушки оседали. Потом облегчили лафеты, убрав с них поклажу, освободили передки от снарядов, но движение не ускорилось. Мы брались за каждую пушку всеми расчетами сразу - за первую, потом за вторую, за третью, за четвертую, но темп оставался черепашьим. Пушки мы катили на себе упряжки дергались, иногда падали, их усилия не были одновременными.

Вконец измотанные, задачу все же выполнили. На два километра пути по апрельской дороге 1942 года понадобилось десять трудных часов. Только к вечеру мы одолели эти два километра. Средняя скорость движения составила двести метров в час. С такой скоростью двигаться нам не приходилось и не пришлось более никогда. Это былj еще одно тяжелое испытание.

* * *

Уже более месяца я болел, молча превозмогая физические страдания. Боевая работа с частыми маршами и постоянные нагрузки, нервное напряжение мешали выздоровлению. Рана на руке не заживала. Слабость постыдна для солдата, считал; я, и старался ее скрыть.

Я не послушался доброго совета уйти в госпиталь и однажды пожалел об этом.

В период интенсивного таяния снегов при занятии новой ОП попытки врыться в землю или как-то оградить орудия и себя при возможных обстрелах вызывали только досаду, и мы их прекратили - вода заливала каждую рытвину. А под сошниками стояла грязь, брызгая по сторонам при выстрелах. Невкопанный запас снарядов удален от ОП, а у орудий находилось по 2-3 ящика (10-15 снарядов). Не было щелей для укрытия. Такие "мелочи" были вынужденными, и за них я скоро поплатился.

В тот день на ОП зашел зам. командира полка капитан Ларионов и потребовал заглубиться в землю на полный профиль. Капитан говорил это перед строем, поставленным перед ним повзводно. Я стоял между взводами. И хотел пояснить:

- Пробовали врыться, товарищ капитан, вода...

- Молчать!!! Кто разрешил в строю разговаривать?! Пробовали, а не сделали! Делать надо, а не открывать дискуссии! - И разозлился, наверное, по-настоящему, увидев в моей реплике желание противоречить.

Едва ли это было нарушением строевой дисциплины - младший офицер пояснял старшему, а капитан разразился в мой адрес бранью:

- Разговоры ведем, разговорчики! Не хватало еще открыть колхозное собрание! Проголосовать, кто за, кто против! Не подразделение, а сброд дикой орды! Люди ничего не делают! Санаториев здесь нет и не будет!

И далее - поток оскорбительных слов.

Ларионов ушел.

Осталась обида - если упрощать и сводить свои чувства к одному слову. За себя. За полуголодных солдат. Я отошел от орудий, сел на пустой ящик.

Приказ, каким бы он ни был, выполним завтра. Начинать сейчас без уверенности в полезности работы - руки не поднимаются.

А надо ли, если подумать здраво? Не до здравого смысла сейчас. Где он может остаться, этот смысл, после таких разъяснений?

Надо в первую очередь подтянуть людей, привести в нужный вид. Убрать лишнее - вот эти ящики и гильзы. Вскипятить воду и побриться.

А как вскипятить без костра? Разжигать - значит действовать вопреки Ларионову. Но - успеем. Пока светло.

Подошел командир первого орудия сержант Абрамов, сел рядом, скрутил козью ножку. Протянул кисет:

- Угощайся, товарищ младший лейтенант. Кисет я принял, закурил. Обращение на "ты" осталось незамеченным.

- А видать, долго стоять ныне будем, - начал Абрамов. - Куда сейчас тронешься? Дён пятнадцать, а то и боле прохлюпаемся. Вода теперь не токо здесь - везде.

Размеренная речь пожилого сержанта действовала успокаивающе.

- Закрепиться надо, а как - ума не приложу, - продолжал он. Немец-то, слышно, рядом, только пули не залетают, а из миномета вполне достать может. Поговорю я с ребятами, как за дело взяться. Мастера у нас, сам знаешь, всякие есть. Додумаемся, поди.

- Вместе будем думать, Петр Панкратьевич, вместе... А сейчас позови сюда остальных командиров орудий.

* * *

В этот день открывали огонь только однажды - на это ушло не более получаса. К вечеру прибрали у орудий, проверили маскировку. Сзади под деревьями усилили перекрытия шалашей, а расчищенную от снега землю накрыли свежим лапником. Побрились.

Появился старшина батареи Климов, выдал хлеб, водку.

- Извиняйте, приварка сегодня не будет - не привез. Вот получайте еще сахар и по пачке чая на отделение.

- Когда кормить будешь как следоват?

- Разговорчики. Не от меня зависит.

Разрезав хлеб на равные части по числу претендентов, посадили одного солдата лицом в сторону. Хлеборез показывал на кусок и спрашивал: "Кому?" "Такому-то". - "Кому?" - И так далее, пока порцию не получил каждый.

Чтобы вскипятить чай, разожгли небольшой костер, заслоненный, правда, со всех сторон, - запретить его я не мог. Люди приняли свои законные "наркомовские" сто грамм, пошвыркали чай, отогрелись и повеселели.

А на ночь - подожгли сухое бревно, прорубив на нем продольную канавку, обратив канавкой к земле, - старый охотничий способ. Бревно горело всю ночь скрытным пламенем, не освещая местности, но обогревая расположившихся вокруг него солдат.

- Как самочувствие? - спрашивал меня по телефону лейтенант Клевко на другой день утром. - Говорят, Ларионов из тебя пыль вытряхивал?