Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
– Непременно белое, – распорядилась Броня, когда мы вошли в ателье.
– Даже не мечтай!
– Но это же свадьба, – настаивала она.
– Мне нужно такое платье, которое я смогу носить везде и всюду, – объяснила я, – даже в лаборатории.
Броня глянула неодобрительно:
– Не станешь же ты проделывать свои опыты в свадебном платье!
– Отчего нет? Замуж я выхожу не каждый день, а вот наукой занимаюсь каждый!
– Тогда почему бы тебе не купить нарядную блузку и не отпраздновать свадьбу прямо среди ваших склянок? – усмехнулась сестра.
Тем временем портниха сняла мерки и записала их. Было занятно наблюдать за ее работой, пока дело требовало точности, но когда мастерица начала показывать мне ткани, из тех, что обычно шли на свадебные платья, я не знала, куда деваться от скуки. Никогда прежде я не видела столько оттенков белого. Тут мой взгляд упал на отрез хлопка – темно-синего в тонкую светлую полоску.
– А вы могли бы сшить мне синюю блузку? – недолго думая, спросила я портниху. Та посмотрела на меня и, пока сестра заливалась смехом, кивнула.
Вот так, в блузке, которая ей по-настоящему нравилась, Мария Склодовская переступила порог городской ратуши, чтобы стать Мари Кюри.
Сквозь оконные стекла пробивались лучи солнца, озаряя радостное лицо Пьера.
На миг я замерла – не из-за колебаний, мне хотелось продлить встречу наших взглядов.
– До чего же ты красива, – шепнула Броня, с жаром сжав мою руку.
– Верю, потому что это говоришь ты, – ответила я и обняла сестру так крепко, как только могла, а потом она отошла в сторону.
Это были пронзительные минуты. Отец стоял рядом со мной, он приехал из Варшавы несколькими днями раньше. Он казался умиротворенным, как человек, исполнивший в жизни все, что надлежит исполнить, и для меня это стало самым дорогим подарком.
Пьер был совсем близко, и, прежде чем навсегда изменить свою жизнь, я всмотрелась в отца, а потом перевела взгляд на сестру. И увидела, как на киноленте, с чего все началось.
Варшава, 1880–1886
Колокол над дверью школы прозвонил в непривычное время. Шел урок польского – нашего родного языка, который запретили после оккупации города русской армией. Русские хотели уничтожить мою родину.
Помню, как учительница побледнела. У нас оставалось мало времени. Школьный сторож вел в класс русского инспектора – время от времени тот приходил удостовериться, что все подчиняются приказам. Две мои одноклассницы вскочили и спешно стали собирать с парт польские учебники, по которым мы занимались, а потом побежали прятать их в кладовке в глубине коридора, где хранились веники и половые тряпки. Мы с моей соседкой по парте кинулись к шкафу, что стоял в углу класса, и достали оттуда русские книги. Когда инспектор вошел, невозможно было догадаться, что считаные минуты назад мы беседовали об истории Польши: перед ним сидели двадцать пять примерных учениц, готовых прочесть вслух русские стихи. Инспектор олицетворял собой порядок, и даже внешность соответствовала. Угловатые черты лица, сурово поджатые губы, темный мундир не сулили проявлений великодушия.
Мы все встали его поприветствовать. Человек в мундире прошел в центр класса и остановился в метре от меня. Я почувствовала его ледяной, неподвижный взгляд и вспомнила слова отца: «Родная культура – единственное, что никто и никогда не сможет у вас отнять».
Отец повторял эти слова почти каждый вечер. После смерти мамы и моей старшей сестры, когда нам приходилось совсем трудно, он не позволил нам, детям, идти работать. Хотел, чтобы мы учились. Ведь только знания могли сделать нас свободными – даже в порабощенной стране.
– Итак, сударыня! – обратился ко мне инспектор, подойдя вплотную и глядя прямо в глаза. – Как называют правителей великой России?
Его голос пронзал, точно стрела. Я пыталась не выдать страха и стояла не шелохнувшись.
– Цари, господин! – ответила я, чисто выговаривая русские слова.
– Мне нужны имена! – наступал он, и его голос звучал так надменно, что я оцепенела.
– Екатерина Вторая, Александр Первый, Николай Первый…
Я запнулась, класс сковала тишина. Потекли бесконечные мгновения, пока инспектор наконец не зашагал обратно к кафедре. Как только я увидела, что он повернулся спиной, у меня словно гора с плеч свалилась.
– Благодарю, вы умеете вкладывать знания в своих учениц, – сказал инспектор нашей учительнице, и та ответила чуть слышным, сдавленным голосом, словно все это время не смела дышать.
Потом инспектор удалился, а я все стояла, не решаясь сесть. Стояла и смотрела в окно на школьный сад. Ветки деревьев слегка колыхались под весенним ветром, мягким и беспечным. На миг мне показалось, будто я вынырнула из кошмара, но только что пережитый ужас все не проходил. Мне стоило усилий перевести взгляд на одноклассниц: те столпились вокруг и ждали, когда меня перестанет бить дрожь.
Вернувшись домой, я бросилась к отцу, обняла его и разрыдалась у него на плече. Мне не хватало мамы. Она умерла слишком рано от страшной болезни – туберкулеза, – которая заточила ее в спальне. Мама запретила нам даже дотрагиваться до нее. Так проходили месяц за месяцем, а потом мама уснула навсегда.
– Это все несправедливо, – всхлипывала я. – Для русских мы все равно что марионетки, и мамы больше нет…
Отец прижал меня к себе:
– Тебя ждут великие свершения, Мария. Ты умная, сильная. Мама гордилась бы тобой. Пройдет немного времени, и вы все – ты, твои сестры и брат – расправите крылья и взмоете ввысь, я уверен.
Его слова всегда утешали меня. Отец был учителем математики и физики, он верил, что точные науки воспитывают в человеке дух свободы. Отец делал все, чтобы мы получили лучшее образование, и я никогда не видела, чтобы он относился к моим сестрам иначе, чем к Юзефу, моему старшему брату. Мое детство оказалось непростым, но я выросла в доме, где в воздухе витали слова «равенство», «свобода», «независимость». Эти слова на всю жизнь отпечатались в моем сознании и всегда направляли мои мысли и поступки.
После выпускных экзаменов, окончив среднюю школу с золотой медалью, я не могла поступить ни в один университет, чтобы учиться дальше, поскольку введенный русскими закон закрывал девушкам доступ к высшему образованию. Мой брат Юзеф подал заявление на медицинский факультет, о котором я только и мечтала, а нам с Броней оставалось либо учить в школе детей, либо посещать подпольные курсы.
– Подпольные? – спросил как-то вечером отец.
Мы сели вместе с ним за стол на кухне для важного разговора.
– Курсы придумала Ядвига Давыдова, одна молодая женщина, она верит, что так можно изменить положение дел, – по крайней мере, она не хочет сдаваться без боя. Ядвига создала «Летучий университет», у которого нет постоянного помещения – да его и быть не может. Русские закручивают гайки все туже, и вести курсы в одном и том же месте слишком опасно. Поэтому каждое занятие проходит по новому адресу. В подвалах, под лестницами подъездов, в мансардах. Студентам дают пароль, с которым они могут попасть на занятие, и еще один – на всякий случай, его используют как сигнал тревоги, если поблизости появится кто-то подозрительный. Преподавательницы – лучшие умы Польши, всех их выставили из университетов лишь потому, что они женщины…
Сестра говорила гладко и складно. Казалось, она выучила свой монолог наизусть. Закончив, она пристально посмотрела на отца. Если он не разрешит нам учиться дальше, пусть даже из страха, что с нами приключится беда, на наших жизнях можно будет поставить крест. Судьба научила меня, что право выбора – одно из важнейших для человека.
– Если ходить на занятия станет слишком опасно, – ответил отец, – то никакой учебы. Образование – великое благо, но оно не стоит ваших жизней, милые.
Итак, он дал согласие. Наш чудесный отец сказал «да» и всегда оставался верен своему слову.
Вечер был чудо как хорош. Броня потушила мясо с картошкой, мы выпили вина. Повод
