Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко
Плетнев утвержден членом главного правления училищ, Так как я вместе с ним назначался в это звание, то выходит, что меня отвергли. Значит, вся эта процедура о назначении меня членом главного правления училищ была просто комедия. Но к чему она? Зачем прибег к ней Авраам Сергеевич? Да и чем заслужил я это оскорбление?
Министерство только что объявило мне, что государь не желает утвердить меня членом главного правления училищ под тем предлогом, что я еще не старый действительный статский советник. Но ведь еще недавно Авраам Сергеевич утверждал мне, что государь уже изъявил свое согласие на мое определение. Что-то неясно, а главное — гадко.
15 апреля 1856 года
День Пасхи. К крайнему моему сожалению, не был у заутрени, которую я так люблю. В министерскую церковь я не хотел ехать, а другой (кроме приходских) у меня в виду не было.
Вчера был вместе с другими четвероклассными особами приглашен на бал во дворец 17 числа. Отказался по нездоровью.
21 апреля 1856 года
Вчера был у Ростовцева. Он долго задержал меня у себя. Он рассказал мне все обстоятельства, каким образом устроилось нынешнее главное правление училищ и каким образом учинена над министерством опека. При этом он также передал мне несколько примеров удивительной бесхарактерности Авраама Сергеевича. Бюрократические козни и власть Кисловского над этим слабым человеком ему известны даже лучше, чем мне. Я услышал от него много новых подробностей. Яков Иванович говорит, что это невозможно, чтобы государь не утвердил меня членом главного правления: Авраам Сергеевич все это выдумал, чтобы как-нибудь вывернуться передо мною. Всего вернее, что он, убоясь своей канцелярии, вовсе не делал обо мне представления. Необдуманностью своих поступков он уже не раз ставил себя в такое положение, что не знал сам, как из него выйти, и прибегал к школьным уловкам. Во всяком случае я теперь уже не действующее лицо: Авраама Сергеевича связали по рукам, а он сам уже окончательно оттолкнул меня от себя.
Затем с Ростовцевым много было говорено о требованиях нашего образования, о гимназиях, о необходимости дать им новое устройство. Я высказал ему мою давнишнюю мысль о прибавке к нынешнему курсу восьмого года.
27 апреля 1856 года
Жизнь так ничтожна, что и скорби ее не стоят того, чтобы долго заниматься ими. Жалок тот, кто страданиями не умел купить себе некоторой независимости духа и внутреннего успокоения.
28 апреля 1856 года
Вчера вечером читал у меня Фет свою фантастическую повесть в стихах. Стихи хороши: есть картины, образы, но мысли никакой. Эти поэты думают, что можно писать без всякой определенной идеи, что отыскать или привить эту идею к сочинению есть дело читателя, а не автора.
Я высказал последнему то, что думал, а также и догадку какую можно иметь о том, что автор хотел сказать. Он удивился, что тут ищут мысли. И. И. Панаев был одного мнения со мной.
Не отметил еще важного для нашего университета события. На первый день праздника попечитель Мусин-Пушкин уволен от этой должности с производством в чин действительного тайного советника. Эта почетная отставка против его воли. Он не ожидал ее и сначала, говорят, сильно смутился. Теперь пошли обычные толки. Радуются почти все, кто только слышал имя Мусина-Пушкина. Между тем он не из худших администраторов нашего времени. Он, правда, человек не высокого ума, однако же то, что называется человеком с практическим умом. В нем было три достоинства, которых лишены так называемые «добрые начальники». Первое: в самое крутое время он не подкапывался сознательно под науку; не выслуживался, отыскивая в ней что-нибудь вредное; не посягал на свободу преподавания. Напротив, он по-своему оказывал ей уважение и признавал ее права. Второе его достоинство — он умел ценить ученые заслуги и горою стоял за своих ученых сослуживцев, защищая их от всяческих козней. Я сам тому свидетель. Когда в смутное время 1849 года легионы шпионов подсматривали за университетом и следили за каждым нашим шагом, когда отбирали наши записки — в том числе и мои, — Мусин-Пушкин, как истый рыцарь, ополчился в защиту нашей чести и безопасности и писал в нашу пользу сильно, твердо и безбоязненно. Часто случалось, что он отказывал таким лицам, как граф Орлов, в определении кого-нибудь на место, на которое справедливость требовала назначить своего заслуженного ученого или чиновника. Вообще у него не было ничего похожего на пресмыкательство перед сильными или на выслуживание. Что делал он, худо ли, хорошо ли, то делал по убеждению. Третье его достоинство — верность своему слову.
Но все эти достоинства, к сожалению, были облечены в такую кору, что немногие могли их узнать настолько, чтобы как следует оценить. Он со своими добрыми качествами ездил на бешеной лошади, которая, закусив удила, часто помимо его воли мчала его в грязь, в пропасти, в болота, куда ни попало, где он рисковал задавить кого-нибудь и сломить шею самому себе. Лошадь эта — его бурливый характер. С подчиненными своими и даже с неподчиненными он разыгрывал самые нелепые сцены ругательств — вот что создало ему скверную репутацию, которая и довела его, наконец, до падения. Нынешний государь, с его прекрасными человеческими наклонностями, не мог его выносить. Он и министру не раз изъявлял свое неудовольствие на Мусина-Пушкина.
Самая слабая сторона последнего была цензура. В цензуре он часто бывал просто нелеп. Да и сказать правду, с такими цензорами, какие были в последнее время, нельзя было и дела делать. Система эта, однако, была не его: она была установлена свыше. Впрочем, он и сам не уважал литературы. Он не имел к ней того, что называют симпатией.
2 мая 1856 года
Пахнуло чем-то похожим на весну. Странно, что громады льда плывут по Неве из Ладожского озера, а между тем жарко. Голые прутья деревьев начинают покрываться зеленым пушком. Пора на дачу.
5 мая 1856 года
Бурное заседание в Академии наук. Выбирали в ординарные академики греческой словесности А. К. Наука, адъюнкта в берлинской гимназии. Оно, пожалуй, может быть, и слишком поспешно сделать гимназического адъюнкта прямо ординарным академиком. Но как уже дело было обсуждено в прежних заседаниях, а теперь только следовало класть шары, то я не счел приличным возражать против выбора филологического отделения. Но не так рассудил Срезневский, один из жарких поборников так называемой русской партии. Сначала дело шло тихо. Баллотировали, и Наук не был выбран. Но вдруг при счете шаров оказалась какая-то ошибка. Приступили к перебаллотировке. Тут-то восстал Срезневский, и, правду
