Сказка на ночь - Самуил Аронович Лурье
…Я написала так подробно, потому что все мои дневники – за всю жизнь – погибли; если бы до Вас они дошли когда-нибудь, Вы бы узнали, как много я думала о Вас, плакала о Вас, верила в Вас…»
Бог его знает, что за человек был этот Юрий Юркун, которого она предпочла всем гениям и героям. Живописец-самоучка – поверим ей на слово, что замечательный, раз картинки все погибли. Писатель: автор дурной, скучной прозы. Красавец, если судить по фотографии, где отрезана голова (чтобы не опознали, не отобрали при обыске). Где голова не отрезана – взгляд с каким-то недоверчивым, опасливо-презрительным при щуром.
Вот мемуарная зарисовка:
«Стук в дверь. – Войдите! И вошли двое: античная богиня в белой шляпе с вуалью, в перчатках – Ольга Николаевна Гильдебрандт-Арбенина, и с ней молодой еще человек в элегантном сером костюме, чем-то похожий на запятую рядом с прямой Ольгой. (Это был Ю. И. Юркун.)».
Но какая разница! Главное:
«Бедный мальчик, он, вероятно, очень меня любил».
А его очень любил поэт Михаил Кузмин. Так что приходилось жить всем вместе. Кузмин умер в 36-м. Юркуна взяли в 38-м.
«…Сейчас у меня нет никого и ничего. Никаких надежд и даже никаких желаний. Рисовать я больше не <буду> могу. Без Вас исчез мой талант. Мои родные – хорошие люди, но далекие мне. Из двух людей, с которыми я подружилась на Урале, один был убит потом под Сталинградом, другой – и сейчас здесь, но он так опустился, поблек и поглупел, что стал для меня как запылившийся и вылинявший галстук. Я спасла щенка, подобрав его в лесу; назвала его Гвидоном; это был чудный черненький щеночек, но он погиб, пока мы были в Свердловске. После смерти моей мамы у меня нет никакого долга ни перед кем. А Вам, мне кажется, будет без меня легче…»
Ему давно уже было совсем легко. Шестью месяцами пыток добившись полного признания (хотя в последнем слове он все-таки сказал, «что просит суд судить его только за те преступления, которые он совершил»), его расстреляли в ночь на 21 сентября того же 38-го. За участие в антисоветской правотроцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации, – как сказано в судебном документе, изданном через двадцать лет: «якобы действовавшей среди писателей г. Ленинграда». Он давно уже истлел в Левашовской пустоши, а она писала ему:
«Я ничего, ничего больше не могу дать Вам. Всю жизненную силу, всю волю я отдала на спасение и сохранение наших картинок, наших писем. Мы – умрем, но это бы могло жить века, и в этом была моя и Ваша душа, мое и Ваше сердце, моя и Ваша кровь, быть может (?) Ваш и мой гений…
…Я думаю об этом, и не могу, и не хочу, и не смею больше жить».
В тот день она не умерла. Только через тридцать четыре долгих года. В ленинградской коммунальной квартире. Адрес: угол Заячьего переулка и Суворовского проспекта.
Долго еще жила – и тихо, как тень. Настаивала водочку на калгане. Рисовала иногда картинки, – кое-кто и покупал. Писала разные разности в ученических разлинованных тетрадках:
Мой бедный Мальчик,
Ты стал мне Сыном,
Неясным смыслом
Прощальных дней.
А был мне Братом,
Во тьме – Вергилием
Не знавшей счастья
Любви моей.
Тетрадок набралось, говорят, много. Их еще когда-нибудь издадут, говорят.
Счастливый Тициан
Светлейший князь, превосходительные господа!
С самого детства я, Тициан из Кадора, стремился изучить искусство живописи – не из корысти, а из желания достичь некоторой славы…
Из прошения Совету Десяти, 1513 г.
Благоденствие бессюжетно. Только перемены счастья двигают судьбу. В жизни Тициана, словно во владениях его покровителя – императора Карла V, – солнце не заходит.
Уживчивый гений, удачливый. Благоразумный баловень истории. Обстоятельства расступались перед ним.
В эпоху, когда религиозную истину добывали силой оружия, когда роль человека в мироздании выяснялась на дыбе, – целых сто лет не знать тоски.
В стране, где шла немолчная резня, где свирепость и коварство процветали превыше изящных искусств (да ведь и кровь дешевле краски), – мирно пользоваться почетом, ничего не опасаясь, кроме чумы.
Прожить столько, и на самом виду, и не врезаться в память Европы ни поступком, ни причудой, ни занятным словцом…
Великий художник довольствовался биографией жизнерадостного ремесленника, венецианского купца. Преуспел в оптовой торговле зерном и лесом. Разбогатев, купил дом на Бири Гранде, на северном берегу. Женился, овдовел, выдал замуж дочь. Из сыновей один, как водится, вырос мотом, зато другой унаследовал от отца оборотистость.
Путешествовал Тициан мало, был домосед. Приходили в гости Сансовино, модный ювелир, и знаменитый наемный публицист Аретино. Втроем пировали в саду, любуясь видом на залив. Тянулся праздник, сверкала волна, играла духовая музыка, ломился стол. «Что за мясо едим мы здесь, в Венеции», – восхищался Аретино. И, поглядывая на закат, в сторону разоренной Италии, благодушно кивал Тициан – маклер Немецкого подворья, граф Палатинский, рыцарь Золотой шпоры, любимец тиранов и знатных дам, единственный мастер, не знакомый с усталостью и печалью, счастливый, бессмертный…
Он как будто заранее знал, что предстоит плодотворная старость, и дебют разыгрывал не спеша. Не жалел времени на финансовые операции, на придворные интриги. Ранняя пора не ознаменована великими произведениями. Оттого-то, когда сверстники все умерли, никто не мог припомнить, сколько же Тициану лет.
Но тут была еще причина. Гениальный приятель затмевал молодого Тициана. Вот кто действительно торопился раскрыть свой дар – этот Джорджоне из Кастель-Франко. Одну за другой он писал незабываемые картины – тоже как будто знал, что левантинский бриг, на котором приплывет в Венецию чума, уже спущен на воду.
Джорджоне все давалось легко: живопись, музыка, любовь и слава. Нельзя было не восхищаться им, нельзя не подражать, и Тициан поступил к нему в подручные, и гордился, когда их работы сходством обманывали знатоков. Та же мечтательная прелесть, и безоглядная нагота, и серьезные, взволнованные лица, и вместо сюжета – внезапное сопоставление отрешенных друг от друга фигур и пространств, – как в поэме, которую через несколько лет закончит Лодовико Ариосто.
Но левантинский бриг в 1510 году причалил к набережной Большого канала, у моста Риальто, и Тициан уехал в Падую расписывать стены бедных тамошних церквей, а
