Алан Милн - Слишком поздно

Мы вполне могли бы выступать за обе стороны, как однажды сыграл принц Уэльский в ежегодном турнире по гольфу между генералами и адмиралами. Пансионеры были нам не соперники: в отличие от них, мы оставались в школе даже на праздники. Не соперниками были нам и приходящие: большинство из них, как и мы, обедали дома, но только мы могли на перемене заскочить на домашнюю половину выпить стакан молока с мамой. Впрочем, сами мы считали себя пансионерами и, как пансионеры, носились по полю, подставляли соперникам подножки, сбивали колени о гравий и орали: «Гол!», «Заткнись!», «Это не я, это он!» и «Вперед, пансионеры!».

Многие из наших игр были довольно жесткими и порой небезопасными. Больше прочих мы любили чехарду. На земле чертили линию, один мальчик садился на корточки, упираясь руками в землю, остальные разбегались и, оттолкнувшись от линии, перепрыгивали через него. В конце каждого тура тот, кто сидел на корточках, отступал от линии на фут, и в шестом туре расстояние до него от линии увеличивалось до пяти футов. Игрок, сбивавший сидящего на корточках с ног, занимал его место. С каждым следующим туром прыгунам разрешалось заступать за линию сначала на шаг, затем еще на один, потом еще и еще, и в конце игры водящий оказывался у самого края площадки, а его товарищи преодолевали ее в восемь размашистых прыжков.

Разумеется, в подобных играх без травм не обходится. И мальчику девяти лет — пусть подвижному и живому, к тому же сыну директора школы — приходилось нелегко. Мелкий шаг превращал препятствие в непреодолимое, и раз за разом, восстав из праха, мальчик занимал место водящего, с бьющимся сердцем прислушиваясь к топоту кавалерийской бригады, способной сравнять его с гравием. Тем не менее мы любили эту забаву и очень расстроились, когда обнаружили, что в закрытых школах о ней не ведают.

Другой любимой игрой была «Воскресенье-понедельник». Каждому игроку присваивался день недели (количество игравших не превышало четырнадцати). Первый игрок бросал мяч в стену, выкликая название следующего дня. Если выкликали «твой» день, ты должен был поймать отскочивший мяч на лету и, выкрикнув следующий день, сам бросить его в стену. Если ты подбирал мяч с земли, то мог «спасти свою жизнь», осалив мячом любого из игроков, который выбывал из игры вместо тебя. В чем тут хитрость, спросите вы? Предположим, вы — Вторник, а мяч поймал Понедельник. Значит, вам следует, не тратя времени зря, переместиться к Понедельнику как можно ближе. Но как быть, если Понедельник — растяпа? Тогда в лучшем положении окажутся те, кто стоит от него как можно дальше. В конце игры победитель удостаивался чести тремя бросками поразить в мягкое место каждого из отдельно стоящих игроков или, если он любил играть наверняка, шестью бросками — задницы всех, кто стоял кучно.

В углу площадки возвышалось сооружение, носившее гордое имя гимнастического комплекса. Понятия не имею, как можно было его купить, где и, главное, в каких выражениях, не прибегая к жестикуляции, объяснить продавцу суть своих притязаний, чтобы не стать счастливым обладателем товара в диапазоне от мышеловки до небольшой баптистской молельни.

Беда описаний в том, что писатель вынужден переводить нечеткие движения рук в застывшие, непокорные слова. И все же рискну. Гимнастический комплекс напоминал подмостки пятнадцати футов в высоту, состоящие из двух перевернутых букв V и резной поперечной балки. Четыре стороны V представляли собой лестницу, горку без перил и две горки с перилами. Время не пощадило резных украшений, и к тому времени как гимнастический комплекс появился на нашем школьном дворе, вы легко проползли бы по перекладине на животе, а те, кто посмелее — сидя; один мальчик, чье имя некогда гремело, а ныне кануло в историю, умудрился преодолеть ее на прямых ногах.

Даже рыхлый пожилой джентльмен, клюющий носом над своей «Таймс», должен понимать, что гимнастический комплекс просто создан для игры в догонялки: по лестнице вверх, по воздуху на руках и вниз по горке, причем бегущий впереди наступает тебе на руки, бегущий сзади пихает в спину, а в завершение на голову съезжают сразу несколько твоих товарищей. Однако самое увлекательное ждет, когда препятствие пройдено. С поперечной балки свисали качели, но мы летали на них, как гимнасты на трапеции. Разбегаешься, хватаешься за веревку, перемахиваешь через двор и спрыгиваешь, оставляя веревку тем, кто сзади. Это кульминация игры, а жизнь предлагает не так много радостей, сравнимых с игрою. Если хотите продлить блаженство, как-нибудь повисите на трапеции весной, часов в девять утра — и вы почувствуете себя на несколько месяцев моложе.

Детство не самое счастливое время в жизни; лишь ребенок, еще не знающий, что все в жизни конечно и все имеет свою цену, бывает совершенно счастлив.

Окна гостиной выходили на площадку, и, должно быть, матушке не раз довелось ужаснуться, узрев своих отпрысков, свисающих с перекладины в пятнадцати футах от земли или распластанных на ней под весом старших товарищей. Однако она и виду не подавала. Матушка придерживалась доктрины, гласящей, что дело матери — не избегать ран, а исцелять их. В этом отношении она была праведной викторианкой, верившей в главенство отца. Ибо воспитание детей в те времена было мужской заботой. Отец не мешал матери усердно лепить из нас маленьких лордов Фаунтлероев, но делал все от него зависящее, чтобы свести ее усилия на нет. От нас требовалось быть храбрыми и бесшабашными сорванцами, и мы отлично с этим справлялись.

Будь я психоаналитиком, решившим потратить свое бесценное время на эдвардианского писателя Милна, я пришел бы к выводу, что все, что он совершил и чего не совершил, черты личности, проявляющиеся в его книгах и скрываемые им в частной жизни, берут начало от его детского недовольства своим внешним видом.

Я вспоминаю песенку из водевиля тех лет, припев которой недвусмысленно предлагал: «Отрежь свои кудри». Возможно, автора песенки вдохновили мои страдания. Возможно также, что невосприимчивость моей матери к этому призыву определила — к добру или к худу — многое в моей жизни.

Иногда люди называют меня везунчиком, подразумевая ту счастливую, успешную и лишенную невзгод жизнь, которую я, по их мнению, веду. В их тоне содержится намек (я и сам грешен, ибо именно в таком тоне звучит мой внутренний монолог, обращенный к сопернику по гольфу), что, будь удача не так щедра ко мне, еще неизвестно, достиг бы я того, чего достиг. Фортуна порой слишком добра к отдельным индивидам, которые не устают утверждать, будто всего в жизни добились собственными руками. Что вы, что вы, мадам, моя карьера — целиком моя заслуга, каждый пенни, который я потратил, достался тяжким трудом, и я ничем не обязан советчикам и покровителям. Нет ничего абсурднее подобного утверждения. Мне ни разу не доводилось, прогуливаясь по Шефтсбери-авеню с пьесой под мышкой, повстречать человека, рыщущего в поисках пьес. Ни одна из моих работ не удостаивалась поддержки королевских особ или епископа. Эти дары фортуна приберегла для моих более удачливых собратьев. Однако если бы фортуна не сопровождала меня с самого начала, разве добился бы я хоть чего-нибудь? Возможно, мы сами ваяем собственную жизнь, но инструменты для ваяния вручают нам родители. Будущее — счастливое или несчастное — закладывается в момент нашего рождения. Мне повезло. Пришло время поведать миру о том, кому я обязан своим везением.