Алан Милн - Слишком поздно

Разумеется, я получал от нашей дружбы больше, чем Кен. Если мы делали что-то одновременно, это значило, что я обгоняю Кена на шестнадцать месяцев. Разница в несколько месяцев между Шекспиром и Марло кажется мне несущественной, в то время как для мальчишек каждый день мог стать днем, в который младший превзошел старшего.

«Когда мне будет столько, сколько сейчас Кену, насколько больше я буду знать!»

Нынче я не рискую размышлять о том, сколько я буду знать в возрасте Шоу. Как ни странно, сейчас я учусь быстрее, чем в детстве.

В школе превосходство младшего брата вечно ставилось Кену в упрек. Если ему предстояло держать экзамен, никто не сомневался, что мой результат будет выше. Каждый его триумф омрачала тень моей грядущей победы. В двенадцать Кен удивил всех, получив стипендию в Вестминстере, но, искренне радуясь за сына, родные предвидели мой будущий успех. И он не замедлил последовать. Спустя полгода я получил такую же стипендию, а ведь мне двенадцати еще не исполнилось.

Естественно предположить, что Кен мне завидовал.

Ничего подобного. За шестнадцать месяцев мальчишка способен свернуть горы, однако никому не под силу изменить свою натуру. Кен имел передо мной одно преимущество — он был хорошим, гораздо лучше меня. Сверившись с трудом доктора Мюррея, я обнаруживаю, что у слова «хороший» четырнадцать значений, но ни одно из них не передает того, что я в него вкладываю, описывая Кена. И хотя я продолжаю утверждать, что он был добрее, великодушнее, снисходительнее, терпимее и милосерднее, чем я, — достаточно сказать, что Кен был лучше. Из нас двоих вы определенно предпочли бы его. Я мог превосходить старшего брата в учебе, спорте и даже внешности — младенцем его уронили на землю носом (или подняли с земли за нос, мы так и не пришли к единому мнению), но бедняга Кен, или старина Кен, умел протоптать дорожку к сердцу любого.

Человек менее добрый не вынес бы меня так долго. И если впоследствии, в дни побед и свершений, я не слишком докучал друзьям своим зазнайством, то этим я обязан Кену, которому было совершенно чуждо самодовольство. А если в дни неудач и провалов я порой вел себя не так, как должно, то потому лишь, что в смирении старший брат обогнал меня на шестнадцать месяцев, и мне так и не удалось его превзойти.

Впрочем, тогда мы не знали таких слов, как «смирение» и «самодовольство», школьные экзамены еще не вошли в нашу жизнь, поэтому соперничали мы только за кровать. Но и в кровати, и вне ее мы (если забыть про нос Кена) выглядели словно два неоперившихся ангелочка. Старушки нас обожали, а все нормальные подростки испытывали желание дать хорошего пинка. Однако и те и другие заблуждались на наш счет. Сыновья директора школы, мы не слишком подходили на роль мальчиков для битья, а стоило нам вырваться из-за ее спасительных стен, хулиганили напропалую.

Однажды летом в Севеноукс нас с Кеном (ему восемь, мне семь, оба — само очарование и непосредственность) угораздило нарваться на банду хулиганов в старом заброшенном доме. Вероятно, нас не ждало ничего хорошего, если бы Кен не отвлек их внимание на себя, дав мне возможность бежать. Добровольно став пленником, он заявил негодяям, что мы живем в деревне в трех милях отсюда, и, если он получит двести ярдов форы, им его не догнать. Охотничий азарт взял верх над благоразумием, они позволили ему добежать до коттеджа у дороги и с радостными воплями устремились в погоню, а Кен пулей влетел в коттедж и присоединился ко мне на кухне, к облегчению кухарки, уже готовой отправиться на поиски.

В другой раз, на пустыре Сент-Мэри-филдс, мы наткнулись на рослого детину, избивавшего мальчугана поменьше. Кен считал, что нам следует воззвать к лучшим чувствам хулигана. Я рассуждал, что мы и так уже опаздываем к чаю. Как бы то ни было, мы вмешались, рассчитывая на численное превосходство. Наши притязания были без промедления рассмотрены, и мальчугану поменьше велели не вертеться под ногами. Спустя некоторое время поле битвы представляло собой эпическую картину: Кен с расквашенным носом, кровожадный детина, замерший в боевой стойке, и я, хлопочущий над раненым. Так было всегда, так будет всегда. Бедный старина Кен.

После войны мы с Кеном посетили отчий дом — не для того, чтобы повесить мемориальную табличку, хотя к тому времени Кен был кавалером ордена Британской империи, — но чтобы раз и навсегда выяснить: неужели Мортимер и Прайери-роуд так кишат гусеницами, как нам помнилось? Их полное отсутствие потрясло нас гораздо меньше, чем открытие, что дом разделили на два, на площадке для игр разбили палисадники, а дорожка, где мы учились кататься на велосипеде (как давно это было!), отныне носит чужое имя Мортимер-кресент. Впрочем, до того как стать школой, дом был также разделен на две половины, а дорожка всегда походила на полумесяц, так что время обошлось со старым домом довольно мягко. На его месте вполне мог стоять кинотеатр «Синема-де-люкс», где крутили бы кино с Ширли Темпл.

Наш отец поселился в Хенли-Хаус — позвольте привести точную дату — в 1878 году. В его школе учились мальчики разных возрастов, что в те времена было обычным делом, а нынче почти не встречается. В свои восемь я был самым младшим, а самому старшему из воспитанников стукнуло восемнадцать. Из пятидесяти учеников пятнадцать жили при школе.

Моим первым вкладом в английскую словесность стал репортаж с футбольного матча между пансионерами и приходящими. Сегодня я не устаю твердить молодым писателям, что важен лишь текст, а знакомство с издателем не имеет значения, но если вам нет десяти, не помешает быть с издателем на короткой ноге. Знакомство с отцом открыло мне двери в «Школьный журнал Хенли-Хаус», а под первой статьей после подписи красовалось застенчивое «восемь лет и девять месяцев», словно это могло служить оправданием.

Для описания пятнадцатилетней войны между пансионерами и приходящими требовалось более зрелое перо, девяти лет от роду. Я помню, как в порыве вдохновения сочинил: «Приходящих тысячи, так и вертятся под ногами, а пансионеров не больше одиннадцати. И все-таки пансионеры побеждают. Ура пансионерам!»

Так и вижу, как сижу за партой в просторном классе и ожесточенно грызу кончик пера, ибо «тысячи» здесь — явно ради красного словца. Скрепя сердце уменьшаю количество до «сотен». Сотен? В школе всего тридцать пять приходящих учеников, и не все из них играют в футбол. Сказать по правде, двадцать ближе всего к истине. Но должен ли писатель слепо копировать действительность? Никогда! Останавливаюсь я на фразе «около полусотни», и с тех пор уверен, что художественное преувеличение не вредит искусству, важно лишь знать меру.