Лев Толстой - Труайя Анри
Оставшись вдовцом, Николай Толстой осознал, что значила для него женщина, на которой он женился по расчету и с которой прожил восемь лет. Что станет без нее с детьми, домом? Ему показалось, что настал момент отдать долг кузине, от которой в свое время отказался из соображений рассудка. Когда прошло несколько лет и были соблюдены все приличия, он предложил ей руку. Toinette была этим очень взволнована, так как тайно не переставала его любить, но отказалась от предложения из привязанности к покойной, и в тот же вечер записала: «16 августа 1836 года. Николай сделал мне сегодня странное предложение: выйти за него замуж, заменить мать его детям и никогда их не покидать. В первом я отказала, второе обещала исполнять, пока буду жива». Этот листок она хранила в маленьком бисерном портфельчике. Никогда больше между ними не заходила речь о женитьбе, которая, сблизив их, лишила бы взаимного уважения.
Глава 2
Детство
Чем больше старался маленький Лева Толстой вызвать воспоминания о своей матери, тем дальше она уходила от него. Напрасно расспрашивал он всех, знавших ее, чтобы попытаться вспомнить через них. Ему говорили, что была доброй, мягкой, прямой, гордой, умной, хорошо умела рассказывать, но мальчик не умел создать из этих черт ее образ. В довершение к этой тайне, в доме не было ни одного ее портрета. Только силуэт, вырезанный из черной бумаги, когда она была девочкой 10–12 лет с выпуклым лбом, круглым подбородком, волосами, закрывающими шейку. Всю жизнь Лев Толстой пытался оживить этот обманчивый профиль. Сын старел, а мать его оставалась ребенком. Измученный жаждой нежности, он стал воспринимать ее мифическим существом, которому поверял свои мысли в минуты смятения и от которого ждал утешения и поддержки. В записи, сделанной им за несколько лет до смерти, говорится: «Нынче утром обхожу сад и, как всегда, вспоминаю о матери, о „маменьке“, которую я совсем не помню, но которая осталась для меня святым идеалом. Никогда дурного о ней не слышал».[9] И еще: «Целый день тупое, тоскливое состояние. К вечеру состояние это перешло в умиление – желание ласки – любви. Хотелось, как в детстве, прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому я мог бы прильнуть так? Перебираю всех любимых мною людей – ни один не годится. К кому же прильнуть? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе. Да, да маменька, которую я никогда не называл еще, не умея говорить. Да, она, высшее мое представление о чистой любви, но не холодной, божеской, а земной, теплой, материнской. К этой тянулась моя лучшая, уставшая душа. Ты, маменька, ты приласкай меня. Все это безумно, но все это правда».[10]
Но если Лев Толстой и не сохранил никаких воспоминаний о матери, то совсем ранние детские впечатления все же остались – или ему только так казалось. «Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать, – напишет он в своих „Первых воспоминаниях“. – Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мной стоят, нагнувшись, кто-то, я не помню кто. И все это в полутьме, но я помню, что двое; и крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче… Другое впечатление радостное. Я сижу в корыте, и меня окружает странный, новый, не неприятный кислый запах какого-то вещества, которым трут мое голенькое тельце. Вероятно, это были отруби, и, вероятно, в воде и корыте меня мыли каждый день, но новизна впечатления отрубей разбудила меня, и я в первый раз заметил и полюбил мое тельце с видными мне ребрами на груди, и гладкое темное корыто, и засученные руки няни, и теплую парную, страшенную воду, и звук ее, и в особенности ощущение гладкости мокрых краев корыта, когда я водил по ним ручонками. Странно и страшно подумать, что от рождения моего и до трех, четырех лет, в то время когда я кормился грудью и меня отняли от груди, я стал ползать, ходить, говорить, сколько бы я ни искал в своей памяти, я не могу найти ни одного воспоминания, кроме этих двух… От пятилетнего ребенка до меня только шаг. А от новорожденного до пятилетнего страшное расстояние. От зародыша до новорожденного – пучина. А от несуществования до зародыша отделяет уже не пучина, а непостижимость».
Понемногу сумерки вокруг малыша начинают приобретать очертания, у лиц появляются имена. До пяти лет он жил счастливо в комнатке на втором этаже вместе с сестрой Машей и Дуняшей, приемным ребенком в семье. Но вот взрослые решают переселить его на первый этаж и передать из рук няни в руки воспитателя-немца Федора Ивановича Рёсселя. При одной мысли об этой перемене мальчик начинал плакать от страха, не слушая тетушку Toinette, которая пыталась его урезонить и даже сама надела на него новый «халат с подтяжкой, пришитой к спине». «Помню невысокую, плотную, черноволосую, добрую, нежную, жалостливую. Она надевала на меня халат, обнимая, подпоясывала и целовала, и я видел, что она чувствовала то самое, что и я: что жалко, ужасно жалко, но должно».[11] Тетушка спустилась с ним по лестнице. Увидев его с надутой физиономией, шмыгающего носом, братья обозвали Леву мокрой курицей. Впрочем, их насмешки нисколько его не трогали. Мальчик был парализован ужасом, который внушал ему Федор Иванович Рёссель своими светлыми глазами за толстыми стеклами очков, орлиным носом, колпаком с кисточкой и подбитым ватой, узорчатым домашним халатом, который, перед тем как выйти к столу, менял на темно-синий сюртук.
Но этот странный персонаж оказался самым добродушным, снисходительным и сентиментальным человеком. Он говорил по-русски со смешным немецким акцентом, иногда сердился, кричал, бил учеников линейкой или подтяжками, но от этих вспышек ярости хотелось не плакать, а смеяться. В его обязанности входило учить детей всему, но воспитатель отдавал предпочтение «языку Гёте». «Языку Вольтера» учила тетя Toinette. В пять лет Лев Толстой знал французский алфавит так же хорошо, как русский. Позже, по собственному его признанию, ему случалось и думать по-французски.
Пока же его не заботит ничто, кроме забав с братьями, которые, посмеявшись над ним, приняли в свою компанию. Ему нравилась улыбка, большие черные глаза и странные прихоти Дмитрия, самого близкого к нему по возрасту, он уважал Николая, который старше его на пять лет, но восхищался Сергеем, ему было на два года больше – прекрасным, далеким, странным Сергеем, он что-то напевал весь день, рисовал цветными карандашами необыкновенных петухов и тайком растил кур. «…Я восхищался и подражал ему, любил его, хотел быть им», – напишет Толстой.[12] Но Сергей, тем не менее, не был так изобретателен, как Николай, когда речь заходила о новых играх. Воображение старшего брата позволяло ему часами рассказывать выдуманные им самим фантастические или смешные истории, сопровождая их рисунками с рогатыми и усатыми чертями. Однажды он сказал братьям, что хранит секрет, и, когда его откроют, исчезнут все болезни, в сердцах воцарится любовь, а счастливые люди станут муравейными братьями.[13] В ожидании этого чудесного преображения дети устраивались на стульях, завешенных платками, и, прижавшись в полумраке друг к другу, проникались ощущением тайны. Маленький Лева, разомлев в тепле, сдерживая дыхание и прислушиваясь к ударам своего сердца, со слезами на глазах думал об этом «муравейном братстве». Ему очень хотелось узнать секрет, благодаря которому люди перестанут болеть и не будут больше ссориться, записанный, по словам Николая, на зеленой палочке, зарытой на краю оврага Старого Заказа. «И как я тогда верил, – признается Толстой позже, – что есть та зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и дать им великое благо, так я верю теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает», добавив, что именно в Старом Заказе, «так как надо же где-нибудь зарыть мой труп – просил, в память Николеньки, закопать» его.
