Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард

Боюсь, она не поступила (но не из-за этого). Не поступил и юноша из общественной школы[5], который откинулся на стуле (моя память рисует, как он положил ноги на стол – но это, видимо, все-таки ложное воспоминание, вызванное общим впечатлением от него) и протянул в ответ на одно из моих лучших заданий с подвохом: “Вопрос чертовски дурацкий, вы не находите?” Надо сказать, по его поводу я пребывал в нерешительности, но конкуренция была слишком высока, так что я рекомендовал его одному задиристому коллеге из другого колледжа, и тот его принял. Юноша позже отправился проводить полевые исследования в Африке и, рассказывают, одним взглядом угомонил разъяренного слона.

Также мне нравится вопрос, который любил задавать на собеседованиях коллега с философского факультета: “Откуда вы знаете, что это все происходит наяву?” У другого коллеги был такой:

Один монах [не знаю, почему именно монах – наверное, для экзотики] на рассвете отправился по длинной извилистой дороге от подножия горы к вершине. Он поднимался весь день. Добравшись до пика, он переночевал в горной хижине. Наутро, в то же самое время, он отправился вниз по той же тропинке. Можно ли с уверенностью утверждать, что на тропинке есть точка, которую монах прошел в оба дня точно в одно и то же время?

Ответ – да, но не все способны понять или объяснить почему. Помогает, опять же, посмотреть на задачу под другим углом. Представьте, что в момент, когда монах отправляется наверх, другой монах одновременно отправляется в обратный путь по той же тропе, с вершины вниз. Очевидно, что в какой-то точке тропы два монаха встретятся. Эта загадка позабавила меня, но не думаю, что я задавал ее на собеседованиях, потому что, как только вы понимаете в чем дело, она, в отличие от вопроса про Эль Греко (или про зеркала, или про перевернутое изображение на сетчатке, или тем более про явь и сон), не ведет никуда дальше. Но, опять же, она показывает силу взгляда под другим углом. Пожалуй, это черта “нестандартного мышления”.

А вот вопрос, который я ни разу не задавал, но он может подойти для проверки математической интуиции того рода, что требуется биологам (интуиции – в противоположность математическим навыкам вроде алгебраических манипуляций или арифметических вычислений; но последние тоже не повредят). Почему такое множество воздействий – гравитация, свет, радиоволны, звук – подчиняется закону обратных квадратов? По мере удаления от источника сила воздействия резко снижается пропорционально квадрату расстояния, но почему? Можно сформулировать интуитивное объяснение: воздействие распространяется вовне во всех направлениях, распластываясь по внутренней поверхности расширяющейся сферы. Чем больше площадь расширяющейся поверхности, тем более “тонко размазано” воздействие. Площадь поверхности (как мы помним из евклидовой геометрии и могли бы доказать, если бы поставили такую цель, – но на собеседовании не будем утруждаться) пропорциональна квадрату радиуса. Отсюда закон обратных квадратов. Вот вам математическая интуиция, которую не обязательно сопровождать математическими манипуляциями: важное качество для студентов-биологов.

Далее на собеседовании может разгореться менее математическое, но не менее любопытное обсуждение возможных биологических применений закона, что поможет оценить обучаемость студента. Самка бабочки тутового шелкопряда привлекает самца, испуская химическое вещество – так называемый феромон. Самцы улавливают его на поразительно больших расстояниях. Следует ли ожидать здесь проявления закона обратных квадратов? На первый взгляд, возможно, да, но студент может отметить, что феромон будет сдувать ветром в определенном направлении. Как это скажется? Студент также может указать, что даже в безветренную погоду феромон не будет распространяться вовне по расширяющейся сфере, хотя бы потому, что половину сферы остановит земля, а большая часть другой половины будет слишком высоко. Здесь преподаватель, возможно, захочет раскрыть следующий занимательный факт, которого студент, скорее всего, не знает.

В силу взаимодействия между градиентами температуры и давления на некоторых глубинах моря звук распространяется в воде дальше (и медленнее). Существует слой, который называют подводным звуковым каналом, в котором звук распространяется скорее как расширяющееся кольцо, чем сфера, поскольку отражается от границ слоя – обратно внутрь него. Роджер Пейн, выдающийся специалист по китам и борец за охрану природы, полагает, что, когда особенно голосистые киты оказываются в подводном звуковом канале, их песни теоретически можно услышать с другой стороны Атлантики (что само по себе захватывающе и должно увлечь собеседуемого студента). Применим ли закон обратных квадратов к песням этих китов? Если бы звук “распластывался” по внутренней поверхности расширяющегося кольца, студент мог бы рассудить, что площадь “распластывания” будет пропорциональна скорее радиусу, чем квадрату радиуса (длина окружности прямо пропорциональна радиусу). Но, конечно, кольцо не было бы идеально плоским. Здесь меня бы устроил и даже привел в восторг резонный ответ: “Это уже становится слишком сложным для моей интуиции, давайте позвоним кому-нибудь из физиков”.

Я привязывался ко многим из этих абитуриентов – думаю, как и большинство преподавателей. Более чем половине я был вынужден отказывать – и расстраивался от этого. Я старался изо всех сил, чтобы они поступили в другие колледжи Оксфорда, расхваливая коллегам “своих” кандидатов. Я злился, когда другой колледж принимал кандидата, который мне показался явно менее подходящим, чем те, кого мы не смогли взять в Новый колледж просто в силу численных ограничений. Но предполагаю, что коллеги так же привязывались к “своим” абитуриентам. Об оксфордской системе, позволяющей каждому колледжу принимать абитуриентов независимо, можно сказать мало хорошего и много плохого. Подозреваю, что сама по себе сложность системы отпугивает многих абитуриентов от того, чтобы вообще подавать документы в Оксфорд. И это более разумная причина обойти нас стороной, чем абсурдное заблуждение, будто в Оксфорде царят “элитизм” или “снобизм” (надо признать, когда-то так и было, но теперь все совсем наоборот).

Большую часть взрослой жизни я выглядел моложе своих лет (мы еще вернемся к этому в главе о телевидении), и как-то раз во время вступительных собеседований произошел забавный случай. Изнемогая от жажды после целого дня собеседований с абитуриентами, я укрылся в пабе “Королевский герб” неподалеку от Нового колледжа. Я стоял у стойки и ждал пива, когда ко мне стремительно прошагал высокий юноша, добродушно похлопал по плечу и спросил: “Ну, как у тебя все прошло?” Я узнал в нем одного из абитуриентов, которого совсем недавно собеседовал. Должно быть, он тоже запомнил меня в лицо, поскольку видел меня в тот день, и решил, что я один из его соперников. Этот юноша, Эндрю Помянковски, получил место в Новом колледже, окончил с блестящим дипломом первой степени, затем отправился в аспирантуру к Джону Мэйнарду Смиту в Сассекский университет, а теперь он профессор эволюционной генетики в Университетском колледже Лондона. Он лишь один из множества очень умных студентов, которых мне довелось учить.

Расскажу еще одну историю о необыкновенном студенте, с которым отлично работала система консультаций. На этих встречах в Новом колледже я часто задерживался со студентом у себя в кабинете, и следующему приходилось ждать за дверью. Но что мой голос слышно через дверь, я сообразил только в тот раз, когда посреди моих рассуждений дверь внезапно распахнулась и следующий студент ворвался с негодующим криком: “Нет-нет-нет, я никак не могу с этим согласиться!” Встречайте, Саймон Барон-Коэн. Уверен, что прав был он, а не я. Теперь он профессор в Кембридже, знаменитый новаторскими исследованиями аутизма (но чуть менее знаменитый, чем его двоюродный брат, забавно-скандальный актер Саша Барон-Коэн).

Алан Грейфен, мой аспирант, звездный ученик, а впоследствии – учитель (который будет еще не раз упомянут в следующих главах), не был моим студентом в Новом колледже, но у меня учился его друг и соавтор Марк Ридли. Марк менее склонен к математике, чем Алан; Марк неимоверно эрудирован и начитан, обладает острым критическим умом и способностью к синтезу, он блестящий историк биологии и талантливый писатель. Впоследствии он написал много важных книг, в том числе ту, что стала одним из двух главных учебников по эволюции: книжные магазины американских университетов закупают их кубометрами, регулярно пополняя запасы переизданиями. Алан и Марк не раз работали вместе, в том числе – над полевым проектом по альбатросам; тогда они жили в палатках на одном из Галапагосских островов, с ними еще была Кати Рехтен, необычайно умная девушка из Германии. Позже Алан рассказывал, как они с Марком вместе летели на Галапагосы: с соседнего кресла он все время слышал какой-то странный низкий бормочущий звук. Выяснилось, что это был Марк: он читал себе вслух латинскую поэзию. Таков Марк, и я не сомневаюсь, что долготу гласных в элегических дистихах он выдерживал идеально. Весьма в духе Марка и формулировка благодарности в его первой книге: “Профессору Саутвуду, который временно заменил мне научного руководителя, когда Ричард Докинз на два семестра уехал в творческий отпуск на Плантации”. Под Плантациями имелась в виду Флорида.