Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
19 апреля, воскресенье.
Мы уже пообедали; сегодня первый по-летнему теплый вечер, а настроение писать покинуло меня, не успев посетить. Однако мои священные полчаса еще не истекли. Но если подумать, то я лучше почитаю дневник, чем буду писать о том, как отшлифовала кусок про мистера Ринга Ларднера[39]. Этим летом я собираюсь заработать на писательстве £300 и построить в Родмелле ванну с горячей водой. Но тьфу-тьфу – книги еще даже не вышли, а я уже волнуюсь, и будущее мое не определено. Что касается прогнозов – лишь «Миссис Дэллоуэй», вероятно, будет иметь успех (в «Harcourt» ее называют «замечательной») и разойдется двумя тысячами экземпляров. Но я сомневаюсь и скорее ожидаю медленного тихого роста славы, как это чудесным образом произошло после публикации «Комнаты Джейкоба». Мое положение рецензентки укрепляется, хотя еще не продано ни одного экземпляра [«Обыкновенного читателя»]. Но я не очень-то переживаю – если только чуть-чуть; мне, как всегда, хочется погрузиться в свои новые рассказы[40], но чтобы в глаза не отсвечивало зазеркалье, то есть Тодд[41], то есть Коулфакс[42] и др.
Как-то вечером приходил Литтон. Мне показалось, что он на закате жизни; у него очаровательная прямота духа, которой, как мне кажется, никто больше не владеет в таком совершенстве. Критичность разума у него тоже весьма существенна. Христом он, к своему разочарованию, заниматься не будет, ибо становится все более и более требовательным к материалу; говорит, что Христос не существовал, а был лишь плодом воображения; и так много уже известно, что собрать все это в одну книгу просто невозможно. А еще, похоже, отношения с Филиппом Ричи[43] идут на спад. Мы говорили о старых содомитах и их непривлекательности для молодых людей. Моя революция против содомии, как я и надеялась, разошлась по миру. Я немного тронута тем, что кажется их раскаянием и стремлением оправдать свои недостатки. Но если я не могу сформулировать мысль и лишь время от времени спорю с полковником Клайва, какой от меня толк?[44] Бледная звезда Содомита светила слишком долго. Джулиан категорически с этим согласен. Страстную пятницу[45] мы провели в Родмелле[46]; стояла июньская погода, и как же прекрасны были волнистые холмы; ах, но как же быстро я все забываю; какие, например, полутона, вероятно, неотличимые друг от друга, между чистыми цветами. Но это размышления для рассказа.
Вчера мы ходили на выставку Макса[47] с милым, потрепанным стариной-Ангусом, который кажется мне старшим братом, хотя он на 20 лет моложе. Мы вернулись к чаю (по мере того, как я пишу, на все это опускается тень прошлого – оно становится грустным, красивым, незабываемым) и съели много булочек, а потом обсудили Мерфи[48]. Увы, у нее вспыльчивый характер! Она невоспитанная дворняжка, лишенная обаяния; богемная прохвостка, внешне чем-то напоминающая ирландское рагу; полагаю, надолго она тут не задержится. А вот Ангус, несмотря на всю простоту, ведет себя как настоящий джентльмен; не настаивает и признает недостатки. Леонарду придется вырвать зуб в четверг. Я чувствую какую-то скрытую обиду: подозреваю, что она мысленно ведет им счет.
Сегодня вечером в наш подвал заходили Марджори[49] и ее Том[50], оба счастливые, по словам Л., и действительно, я считаю, что она должна наслаждаться всеми своими привилегиями: деньгами, едой, безопасностью, штабелями молодых людей и своим верным Томом, возможностью носить облегающие платья, поздними завтраками и вниманием. К тому же она милое надежное создание, и если бы я хотела кого-то видеть, то осмелюсь предположить, что это была бы она.
Все, чего мы хотим сейчас, так это ни с кем не видеться. Завтра я куплю новое платье. Здесь я замечаю, что становлюсь нервной и дерганой, а совесть велит читать мистера Ринга Ларднера, чтобы заработать свои 50 гиней[51].
20 апреля, понедельник.
Счастье – это иметь маленькую ниточку, на которую будут нанизываться вещи. Например, пойти к портнихе на Джадд-стрит или, скорее, подумать о платье, которое я бы могла заказать у нее, и представить, что оно уже сшито, – это и есть ниточка, которую как будто опускаешь в сундук с сокровищами, а достаешь с уже нанизанным жемчугом. Бедняжка Мерфи в смятении из-за вспыльчивости и резкости Леонарда – оба эти эпитета он, разумеется, отрицает. У нее нет ни драгоценной ниточки, ни сокровищницы; для нее вещи не нанизываются и не соединяются в очаровательные бусы, которые и есть счастье. А вот мои дни, скорее всего, будут наполнены им. Мне нравится эта лондонская жизнь в начале лета – прогулки по улицам и площадям, – а потом, если мои книги (забываю рассказать про памфлет[52] Л.) будут иметь успех, если мы сможем начать ремонт в Монкс-хаусе, и установить для Нелли радио, и поселить Скитсов [неизвестные] в коттедже Шанкса[53], и если, если, если… Что будет, так это интенсивное удовольствие, периодически сменяемое глубоким унынием. Плохие отзывы, не стоящие внимания, а потом вдруг восхитительный взрыв аплодисментов. Но на самом деле мне лишь хочется отдать £3 за пару сапог на резиновой подошве и гулять в них за городом по воскресеньям.
Если говорить о моем нынешнем душевном состоянии, есть только одна вещь, которая не подлежит обсуждению, – я наконец-то нашла свою нефтяную скважину, но не могу писать достаточно быстро, чтобы заставить ее бить ключом. Сейчас во мне бурлят по меньшей мере шесть рассказов, и теперь я чувствую, что готова облечь свои мысли в слова. Есть еще, конечно, множество препятствий, но я никогда прежде не чувствовала такого напора и спешки. Я верю, что могу писать быстрее, если писать значит выплескивать фразы на бумагу, а потом печатать их и перепечатывать – переделывать; писательский процесс сейчас напоминает скорее широкие мазки кистью, а пустое пространство я заполню потом. Неужели я могу стать интересной – не скажу великой, но известной – писательницей? Странно, но при всем моем тщеславии я до сих пор не очень-то верила в свои романы и не считала, что смогу в них выразить себя.
27 апреля, понедельник.
«Обыкновенный читатель» вышел в четверг[54]; сегодня уже понедельник, а я до сих пор не получила ни одного отзыва, ни в
