Вильгельм II - Мемуары

В этом кроется слабая сторона великих людей. Информировал ли он и Англию относительно своего предложения царю? Тут, вероятно, произошло обратное тому, что было в 1878 году. Во всяком случае, князь теперь повел ту политику, которая витала в воздухе еще тогда, когда я узнал о разочаровании русских, стоявших перед Стамбулом и не допущенных туда.

В Брест-Литовске во время продолжительных военных маневров всякого рода я мог очень хорошо наблюдать, что отношение русских офицеров ко мне стало гораздо холоднее и высокомернее, чем при моем первом посещении Петербурга. Только небольшое число старых генералов, особенно придворных, связанных с эпохой Александра II, знакомых с императором Вильгельмом Великим и преданных последнему, выказывали еще свое благоговение перед ним и свои симпатии к Германии. В разговоре со мной о взаимоотношениях обоих дворов, армий и стран, взаимоотношениях, которые я нашел изменившимися в сравнении с прежними, один из этих генералов сказал:

«C'est le vilain Congrès de Berlin! Une grave faute du Chancelier. Il a détruit l'ancienne amitié entre nous, planté la mefiance dans les coeurs de la cour et du gouvernement, et fourni le sentiment d'un fort grave fait a l'armée russe après sa campagne sanglante de 1877, pour lequel elle peut sa revanche. Et nous voilà ensemble avec cette maudite République Française, pleine de haine contre vous et remplie d'idées subversives, qui en cas de guerre avec vous, nous coûteront notre dynastie»[1].

Пророческое предсказание гибели русского царствующего дома!

Из Бреста я направился в Страсбург, где мой дед находился на маневрах. Несмотря на неудачу моей миссии, я застал там спокойный взгляд на политическое положение. Мой дед радовался сердечным приветам царя, которые не обнаруживали никакой перемены, по крайней мере, в личных отношениях обоих государей.

К моему удивлению, я получил письмо и от князя Бисмарка, в котором он выражал благодарность и признание за мою деятельность, и мой доклад. Это имело тем большее значение, что мои выводы не могли быть приятны ни для моего деда, ни для канцлера. Берлинский конгресс уничтожил, особенно в русских военных кругах, остатки еще поддерживавшегося у нас традиционного братства по оружию и породил раздуваемую общением с французским офицерским корпусом такую ненависть против всего прусско-немецкого, которая увеличилась до жажды мести с помощью оружия. Это была почва, на которой позже могла найти себе пищу среди наших противников мысль о мировой войне, как «Revanche pour Sedan», соединенной с «Krevanche pour San-Stefano».

Слова старого генерала в Бресте оставили неизгладимый след в моей памяти и побудили меня ко многим свиданиям с Александром III и Николаем II, при которых перед моими глазами всегда, как лейтмотив, стояла возложенная на меня моим дедом на смертном одре забота о поддержании добрых отношений с Россией.

В 1890 году во время маневров в Нарве я должен был подробно обрисовать царю историю ухода князя Бисмарка. Царь слушал меня внимательно. Когда я окончил, государь, обычно очень хладнокровный и сдержанный, редко говоривший о политике, вдруг схватил мою руку, стал благодарить за доказательство моего доверия, сожалел, что я был поставлен в такое положение, и прибавил буквально следующее: «Je comprends parfaitement ta ligne d'action. Le prince avec toute sa grandeur n'était après tout rien d'autre que ton employé ou fonctionnaire. Le moment oû il refusait d'agir selon tes ordres, il fallait le renvoyer. Moi, pour ma part, je me suis toujours méfié de lui, et je n'ai jamais cru un mot qe ce qu'il me faisait savoir ou me disait, car j'étais sur et je savais qu'il me blaguait tout le temps. Pour les rapports entre nous deux, mon cher Quillaume,   это было в первый раз, что царь меня так называл,   la chute du prince aura les meilleures conséquences. La méfiance disparaitra. J'ai confiance en toi, tu peux te fier à moin»[2].

В свое время я тотчас же записал этот важный разговор. Я достаточно объективен, чтобы спросить себя, в какой степени вышеприведенные слова сознательно или бессознательно были продиктованы вежливостью государя к государю и, кроме того, быть может, еще и удовлетворением по поводу устранения политического деятеля такой крупной величины, как Бисмарк.

Уверенность князя Бисмарка в доверии к нему со стороны царя, несомненно, субъективно была вполне основательна. Александр III относился с большим уважением к политическим способностям Бисмарка. Во всяком случае, царь держал свое слово до самой смерти. Это, правда, не многое изменило в общей политике России, но, по крайней мере, Германии нечего было опасаться нападения со стороны России. Прямой характер Александра III был тому порукой. При его слабом сыне положение изменилось.

Можно относиться как угодно к политике Бисмарка в отношении России, но одно надо признать: несмотря на Берлинский конгресс и сближение Франции с Россией, князь умел избегать серьезных трений.

Об этом свидетельствует обдуманная дипломатическая и политическая игра, проводимая Бисмарком в течение 12 лет (1878   1890), начиная с Берлинского конгресса.

Необходимо подчеркнуть, что в 1878 году именно немецкий политик предотвратил всеобщую войну (ухудшив даже из-за этого русско-германские отношения) в справедливой надежде на то, что благодаря его гениальной, уверенно стремящейся к заданной цели политике, ему снова удастся после преодоления всеобщего кризиса улучшить эти отношения или, по крайней мере, избежать конфликтов. Это и удавалось ему в течение 12 лет, а его преемникам у кормила правления   еще в течение дальнейших 24 лет.

От партийной политики я, как принц, преднамеренно держался в стороне и всецело отдавался службе в разных воинских частях, куда я был причислен. Эта служба давала мне удовлетворение и наполняла мою жизнь. Были частые попытки втянуть меня под видом невинных увеселений, чаев и т. п. в политические кружки или в комбинации, преследующие выборные цели. Я, однако, всегда был настороже.

Течение коварной болезни, унесшей императора Фридриха III, было мне совершенно открыто предсказано немецкими врачами, привлеченными в качестве экспертов английским врачом сэром Мореллем Макензи. Моя глубокая скорбь и печаль были тем сильнее, что я почти не имел возможности поговорить наедине с горячо любимым отцом. Английские врачи охраняли его, как пленника, и, в то время как репортеры всех стран могли наблюдать за бедным больным из комнаты врачей, мне ставились всевозможные препятствия, чтобы не дать приблизиться к своему отцу или хоть письменно вступить с ним в продолжительное общение,   мои письма часто перехватывались и не передавались. Сверх того, со стороны этих охранителей против меня была возбуждена в прессе систематическая гнусная клеветническая кампания. Особенно отличались при этом два журналиста: некий господин Шнидровиц и месье Жак С. Сер из «Фигаро»   немецкий еврей, который позже, когда я уже был императором, в течение многих лет распространял про меня во Франции самую ядовитую клевету, пока не сломал себе шею на процессе «Petit Sucrier».