Слабак - Джонатан Уэллс
Глядя на них, невольно стал гадать, скольких из них уже «оседлал» Макэнери и сколько времени им потребовалось, чтобы восполнить воздух – в лёгких и во всём теле. Если им вообще это удалось.
Назвав своё имя учителю, назначавшему наказание за штрафные баллы, я приступил к десяти кругам. Но бежал очень медленно. Листья на деревьях начали менять цвет, а облаков на небе тем осенним днём было мало. Через силу поднялся на холм, плавно спустился вниз и перевёл дыхание в тенистой средней части. В учебном зале – в пять часов после того, как пробежал десять кругов и безжизненно постоял в душе, – я сидел за партой, не в силах сосредоточиться.
И всё ещё чувствовал, как Макэнери восседает на мне: чувствовал, как невыносимо сдавливаются рёбра и грудная клетка. Он превратил меня в призрака, как будто я теперь состоял лишь из воздуха – представляя собой пустую оболочку или куклу, сделанную из обрывков кожи и тряпья; без сердца и способности радоваться жизни, ведь эту способность из меня выдавили.
Глава 2
Мать ждала меня в нашем зелёном универсале марки “Oldsmobile” возле бокового входа, где меня высадили тем утром. Она откинулась на водительское сиденье, расслабленно и медитативно закрыв глаза. Её голые руки, покоившиеся на коленях скрещёнными, всё ещё выглядели загорелыми с лета, а тонкие светлые волосы стягивались назад заколкой, отчего виднелись тёмные корни, – но это нисколько не умаляло мягкого естественного сияния её лица. Это нежное свечение обычно и являло для меня материнскую любовь, хотя я и знал, что оно непостоянно и часто незаметно исчезает.
Я был почти уверен, что не увижу её у выхода. Выполняя поручения – то в одном городе Уэстчестера, то в другом, – она часто опаздывала, приезжала слегка не в себе, извинялась. Не раз я ждал её возле парковочного места учителя по фортепиано или сидел один на уличном стуле, бросая камешки в дерево и жалея себя, когда она обещала забрать меня и опаздывала на полчаса или на час. Но в тот день мне было очень нужно, чтобы она приехала вовремя: чтобы найти убежище в её машине. Укрытие, где я бы чувствовал себя в безопасности, получая её безраздельное и продолжительное внимание.
Когда я открыл переднюю дверь машины, мама едва пошевелилась. Я положил сумку и попытался расправить свою измятую одежду. Чего мать не любила, так это неряшливости. Особенно в том, что касалось обуви. Я наклонился и завязал шнурки двойным узлом. Когда закончил, меня удивил голос, доносившийся из радио. Можно было разобрать слова: «…молод и лёгок… яблоневыми ветками…».
Я резко захлопнул дверь салона. Мать вздрогнула и проснулась.
– О, Джон, ты уже здесь? Прости, милый, – произнесла она извиняющимся тоном и тепло улыбнулась. – Я тут ждала, ждала… И, должно быть, задремала на минутку.
Она наклонилась и притянула меня за шею золотисто-коричневыми руками. А затем поцеловала мою голову сбоку. Снова радио: «…зелёный… беззаботный… знаменит… сараи…». Эти слова словно бы вернули её к реальности, и она быстро убрала руки с моих плеч. А затем поправила очки для вождения и завела машину.
Когда мы проехали через каменные колонны школы, она спросила:
– Как прошёл день?
Спросила с таким интересом, как если бы из меня могли посыпаться жемчужины знания, крупицы мудрости или драгоценные камни, что отвлекли бы её от утомительных дел.
– Я сегодня узнал о происхождении моего имени, – похвастался я. – Оно от сына царя Израиля, которого звали Ионафан. Он любил Давида, как сказал мой преподаватель.
Она кивнула, больше прислушиваясь к голосу по радио, чем к моему ответу. Так кто же это такой? Стало любопытно, и я наклонился вперёд, чтобы чётче расслышать слова. Чем сильнее я сосредоточивался, тем большая часть Макэнери покидала мой разум. Захотелось изгнать все воспоминания о нём, даже мельчайшие.
Голос на радио продолжал настойчиво утверждать, что огонь может быть зелёным, как и трава. Что бы это значило? Кому предназначалась вся эта речь? Слова в неправильном порядке… Цвета, неподходящие для описания существительных. Казалось, что слова в предложениях специально поставили невпопад! Но фразы звучали чётко, а голос завораживал. Захотелось вдруг поверить замогильному голосу чтеца, но затем я прервался, задумавшись об «огне, зелёном, как трава», но тут же разозлился, что мать предпочла подобные путаные речи моему рассказу. И как же она не заметила, что на этот раз моё горе было действительно серьёзным? И что неряшливость моей одежды говорила не о банальной неаккуратности, а о чём-то большем? Неужели её любви хватило только на то, чтобы поздороваться?
Диктор взял паузу для усиления эффекта, и воспоминание о Макэнери вновь придавило меня. Хотелось, чтобы утекли все события дня: гигантская порция еды; часы, что я провёл один за столом, съедая по рисинке; бегемотья туша Макэнери, сидящего сверху… Я бы радовался, если бы мать остановила машину на обочине дороги – пожалеть меня, прижаться своим лбом к моему. А я бы впитал столь необходимое утешение из её речей. Ведь она находилась так близко: в каких-то шести дюймах. Но боялся просить о внимании. Вполне возможно, то, что совершил Макэнери, совсем не заинтересует её. В сравнении с глубоким мелодичным голосом из радиоприёмника мой покажется лишь слабым нытьём. Так что пришлось подавить боль и сосредоточиться на бесплотных словах, будто лишь они одни могли облегчить мою боль.
Голос становился всё замогильнее, а я смотрел из окна и видел себя бегущим по склону холма для штрафников. Ну ладно, не то чтобы бегущим. Скажем так: «медленно семенящим». Мальчишки-нарушители из Адамса моего возраста, но крупнее, мчались мимо меня, гордые своими проступками, как будто расстояние и нагрузки их вовсе не касались. Издалека видел, как они, недоступные учительскому взору, тайком курили сигареты: спустившись вниз к амбару для танцев или прячась за кустарником. Игнорирование правил служило доказательством того, что школа им ничего сделать не может, – какое бы наказание к ним ни применяли, им дела нет. Ни одному учителю не вздумалось бы сидеть на них. Трудно понять, в чём состояла подобная демонстративная
