Триптих откровения - Юрий Андреевич Бацуев
— Ну, и где ты побывал? А то ведь об армии мы можем говорить бесконечно, как никак отдано три года жизни. Я, например, только о том сожалел, что лучшие годы уходят, а мне хотелось учиться и жить творчески полноценно. Время не имело бы значения, если знать, что тебе отпущено много лет жизни.
— Ну, ты, Юрец, по-прежнему философ. Творчества в армии захотел и полноценной жизни. Стихи-то пишешь? Не оставил свою прихоть юности? Помню, строчки из твоей «Романтики»: Нам говорят: «Долой романтику! –
Вы в грубых сапогах и ватниках.
От пота горького и холода
Не до романтики геологам!»
— Если дальше не знаешь, Саша, могу и напомнить, время у нас теперь есть:
Твердят, мечтою не живущие,
Что все мы грешные, сивушные
И что в любви непостоянные,
И даже хуже — окаянные.
— Помню, помню, — сказал Саша, и продолжил:
Твердят! А у ручья прохладного
Рассвет зари встречает жадно
Лихая девушка раскосая,
На скакуне, летя по росам.
— Надо же, — удивился я. — И всё-таки, где ты служил?
— Сначала проходил службу в Полтаве в петровских казармах, а потом попал в Одессу. На третьем году женился на одесситке, там и остался. После армии работал в институте Курортологии и заочно учился в Политехе. Шесть лет ездил в Москву на сессии. Потом трудился в объединении «Южукргеология» — занимался гидрогеологическими и инженерно-геологическими изысканиями. Сейчас работаю в Одесской геологической экспедиции.
— Саша, а на юг, в Казахстан, где начинали работу, не тянуло?
— Сначала было такое чувство, а потом, когда произошло нечто, то про эту вашу Азию и вспоминать не хочу…
Бутылка коньяка опустела. Беседа набирала обороты. На дворе стало темнеть. Сергей Червонных тактично не вмешивался в наш разговор, подав мне знак, он тихо оделся и удалился в магазин.
— Да что ты, Санёк, — изумился я, — неужели ты всё забыл? Я, например, когда был в армии, услышу, бывало, по радио казахскую музыку — сердце разрывается от тоски. Я ведь казахстанец, родился в Устькамане. И наши холмисто-равнинные степи и пустыни, горы и пригорки в душе моей остались навечно.
— Ты, Юрец, другое дело, тем более родился там, а я из России. Тоска, конечно, была, особенно по нашей разгульной жизни, но я же говорю, пока не произошло нечто.
— Да что же там за «нечто» такое, что даже вспоминать нас не хочешь?
— Вы тут не причём. Давай отложим пока этот разговор (и добавил), а помнишь, Юрец, я исповедовался перед тобой на вокзале?
— Да, Саша, помню.
— Удивительно то, что я эту сухопарую старушку чаще всего в армии вспоминал, воспроизводил детали в памяти, а особо запомнилась её усмешка, когда она вошла в буфет, а я сидел в компании геологов рядом с Валей Осипенко…
Тут вошёл Серёга Червонных. «Вот, — сказал он, — в местном магазине только Кедровая водка, — достал из дипломата три бутылки кедровки, колбасу и сыр. — Придётся перейти с коньяка на неё. Надеюсь, понравится.
Разговор перешёл на общие темы, а когда кедровка была хорошо продегустирована, мы стали более эмоционально выражать радость от неожиданной встречи.
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя приводил,
И все бендюжники вставали,
Когда в пивную он входил, -
затянул Сергей Червонных, а далее и я присоединился, вторя ему:
Я вам не скажу за всю Одессу -
Вся Одесса очень велика, -
Но, а Молдованка и Перессы
Обожают Костю моряка.
— Юрец, и ты Серёга, — перебил нас Пиринский, — ну, какие Перессы?! Нет в Одессе никаких «Пересс», а есть Пересыпь, производная от сочетаний «сыпать — пересыпать». Все вы, кацапы, поёте неправильно!
— Ты прав, Саша, давайте отныне петь, как хохлы поют — «Пересыпь». Ведь ты хохол, Саша?
— Нет, Юрец, я ближе к полякам, но проживающим в Белоруссии. Мой отец Сильвестр оттуда, там это имя распространено.
После такого уточнения песню о Косте-одессите мы стали петь в правильном варианте.
А потом вдруг из наших уст понеслась песня Лидии Руслановой:
Очаровательные глазки,
Очаровали вы меня.
В них столько неги, столько ласки,
В них столько страсти и огня.
Эта песня почему-то захватила нас сполна:
Я опущусь на дно морское,
Я вознесусь на небеса.
Тебе отдам я всё земное,
Чтоб только зреть твои глаза.
В этот вечер мы возвращались к этой песне снова и снова. Пели громко и почти непрерывно: Пусть будет жизнь моя опасной –
Коварств и мук я не боюсь.
Я в этот взор очей прекрасных
Весь без остатка окунусь.
Наутро кто-то из соседских номеров с насмешкой спросил: «Ну, поднялись со дна морского, не утонули?». «Вроде живы, — отшучивались мы, — сейчас посмотрим, осталась кедровка, или всю выпили?» Оказалось, все бутылки были опорожнены, только на дне каждой лежало по три кедровых орешка.
Ехать в центр Москвы не имело смысла, хотя и был воскресный день, так как за окном царила стальная промозглая сырость. Да и желания особого не было, каждый из нас не раз бывал в Москве. А тут такая неожиданная встреча. Сергей Червонных, в угоду нам, сделал ещё ходку в магазин. Кедровка с орешками на дне бутылок пришлась очень кстати.
— Юрец, — говорил мне Пиринский, — ты напомнил мне об Азии и только растревожил душу. Поясняю. Неприязнь к ней навеяна последующими ужасными событиями, которые произошли там со мной. Это то самое «нечто», о котором я обещал тебе рассказать. Исповедаюсь тебе ещё раз, как и когда-то, видно, для того мы и встретились. Слушай, Юрец, да и ты Серёга. Теперь у меня и от тебя нет секретов.
«Всё у меня складывалось нормально. Армия, женитьба и институт, который я окончил заочно, остались позади. Я увлёкся по-настоящему работой. После института Курортологии, перешёл в объединение «Южукргеология» и занимался разведкой подземных вод. Кстати, по этой части я тоже проходил курсы совершенствования, здесь же. Слушал лекции и консультировался у наших известных корифеев Боревского и Язвина. Потом занимался инженерно-геологическими работами, связанными с Северо-Крымским каналом, а близ Одессы исследовал процессы возникновения оползней. В общем, расширял круг знаний и набирался практического опыта, работая серьёзно и увлечённо. Прошёл путь от техника до руководителя партии, а потом стал заместителем начальника экспедиции. И уже пророчили в начальники. Но… — тут Пиринский сделал длительную паузу, задумался, собираясь с духом, и, наконец, продолжил: — Тогда, в канун дня Советской армии (так
